Министерство наивысшего счастья читать онлайн — Арундати Рой
Арундати Рой
Министерство наивысшего счастья
Посвящается Безутешным
В тот волшебный час, когда солнце уже зашло, но свет еще не померк, с огромного баньяна, растущего на старом кладбище, срываются мириады крыланов с острыми лисьими мордочками и черным дымом проносятся над городом. Когда крыланы скрываются из вида, в листве обосновываются на ночлег вороны. Гвалт вернувшихся домой ворон не в состоянии до краев заполнить безмолвие, вызванное отсутствием пропавших невесть куда воробьев, а еще белобоких грифов, бывших попечителями мертвых тел последние сто миллионов лет. Эти были уничтожены. Грифы вымерли, отравленные диклофенаком. Диклофенак, коровий аспирин, которым кормят коров для снятия боли, мышечного напряжения и увеличения надоев, действует — действовал — на грифов как нервно-паралитический газ. Каждая молочная корова или буйволица с расслабленными диклофенаком мышцами становилась после смерти отравленной приманкой для белобоких грифов. По мере того как коровы превращались в машины по производству молока, по мере того как город поглощал все больше мороженого, ирисок, вафелек с ореховой пастой и молочного шоколада, по мере того как он выпивал все больше мангового молочного коктейля, шеи грифов клонились книзу, не в силах удерживать на весу головы. Казалось, птицы очень устали и невольно засыпают. Из клювов стекали серебристые струйки слюны, а потом птицы, одна за другой, замертво падали с ветвей вниз.
Немногие заметили исчезновение дружелюбных старых птиц. У людей так много других забот.
1. Где умирают старые птицы?
Я имею в виду, все зависит от твоего сердца…
Назым Хикмет
Она жила на кладбище, как дерево. На рассвете она прощалась с воронами и радушно приветствовала вернувшихся крыланов. На закате приветствовала первых и провожала вторых. В промежутках беседовала с тенями грифов, таящимися в ее высоких ветвях. Она ощущала деликатное прикосновение их когтей, как ощущают боль в ампутированной конечности. Каким-то шестым чувством она догадывалась, что грифы не слишком сожалеют о том, что им пришлось откланяться и сойти со сцены.
Когда она впервые поселилась здесь, ей пришлось несколько месяцев испытывать на себе все повседневные жестокости, но она перенесла их, как дерево, стойко. Она не оборачивалась, чтобы посмотреть, что за мальчишка швырнул в нее камень, она не вытягивала шею, чтобы прочесть непристойное оскорбление, нацарапанное на ее коре. Когда люди обзывали ее обидными прозвищами — клоуном без цирка и царицей без дворца, она пропускала их сквозь свои ветви, словно это был ветер, и прислушивалась к музыке листвы. Этот шелест действовал как целительный бальзам и смягчал боль.
Только после того, как Зияуддин, старый слепой имам, который когда-то возглавлял молитвы в Фатехпури-Масджид, подружился с ней и стал регулярно ее навещать, окрестные жители решили, наконец, оставить ее в покое.
Давным-давно один человек, который знал английский, сказал ей, что если написать ее имя (по-английски) задом наперед, то получится Majnu, то есть Маджнун. Тот человек говорил, что в английском пересказе легенды о Лейле и Маджнуне Маджнуна звали Ромео, а Лейлу — Джульеттой. Она нашла это забавным. «Ты хочешь сказать, что я — кичри [Кичри — пряное индийское блюдо. В данном случае имеется в виду нечто сущностное, главное.] этой истории? — спросила она. — А что они сделают, если вдруг обнаружится, что Лейла на самом деле была Маджнуном, а Роми — Джули?» Когда Человек-Который-Знал-Английский пришел к ней в следующий раз, он признал, что ошибся. Если написать ее имя задом наперед, то получится Mujna — Муджна, а это слово вовсе даже и не имя и не значит ровным счетом ничего. На это она ответила: «Это совершенно неважно. Во мне существуют все они. Я — Роми и Джули, я — Лейла и Маджнун. И Муджна — почему нет? Кто сказал, что мое имя Анджум? Я не Анджум, я — Анджуман, я — мехфиль, собрание, единение — всего и ничего, всех и никого. Не хочешь ли ты позвать к нам кого-нибудь еще? Я приглашаю всех».
Человек-Который-Знал-Английский сказал, что это очень умная мысль и сам он ни за что бы до нее не додумался. На это она заметила: «Как бы ты мог это сделать с твоим знанием урду? Неужели ты думаешь, что английский автоматически делает тебя умным?»
Он рассмеялся, она рассмеялась в ответ. Он угостил ее сигаретой с фильтром и пожаловался, что «Уиллз неви кат» слишком короткие и не стоят тех денег, каких за них требуют. Но она сказала, что предпочитает их сигаретам «Фор сквер» или очень мужским «Ред энд уайт».
Теперь она уже не помнит его имени. Возможно, она никогда его и не знала. Он ушел — Человек-Который-Знал-Английский, — ушел туда, куда должен был уйти. Она же осталась жить на кладбище за государственным госпиталем. Компанию ей составлял железный шкаф марки «Годредж» [Индийская мебельная фирма.], где хранилась ее сокровенная музыка — поцарапанные пластинки и изношенные магнитные ленты, а также старая фисгармония, одежда, драгоценности, сборники стихов, фотоальбомы и несколько газетных вырезок, переживших пожар в Кхвабгахе, Доме снов. Ключ висел у нее на шее, на черном шнурке, вместе с изогнутой серебряной зубочисткой. Спала она на потертом персидском ковре, который днем запирала в шкаф, а вечером расстилала между двумя могилами (она никогда не стелила его в одном и том же месте две ночи подряд — это была ее невинная шутка). Она продолжала курить матросские «Неви кат».
Однажды утром, когда она, как обычно, читала старому имаму вслух газету, он, очевидно, не слушая, спросил как бы между прочим: «Истинно ли, что даже некоторых индуистов не сжигают, а хоронят в земле?»
Ответить было трудно, и она помедлила.
«Истинно? Что значит истинно? Что такое вообще Истина?»Не желая отклоняться от выбранной цели, имам механически ответил: «Сач Худа хай. Худа хи Сач хай». (Истина есть Бог, и Бог есть истина».) Однако эта мудрость начертана на половине раскрашенных красками грузовиков, с ревом несущихся по скоростным шоссе. Имам прищурил свои слепые, зеленые от глаукомы глаза и спросил коварным, зеленоватым шепотом: «Скажите мне, люди, где вас хоронят, когда вы умираете? Кто обмывает ваши тела? Кто произносит молитвы?»
Анджум долго молчала, не отвечая на вопрос имама. Потом она наклонилась к нему и произнесла: «Имам-сахиб, когда люди говорят о цветах — красном, синем, оранжевом, когда они описывают небо на закате или восход луны в Рамадан — какие мысли и чувства возникают у тебя?»
Глубоко, почти смертельно, ранив друг друга, они продолжали сидеть рядом на чьей-то залитой солнцем могиле и молча истекали кровью. Первой тишину нарушила Анджум.
«Это ты должен мне сказать, — произнесла она. — Это ты — имам-сахиб, а не я. Где умирают старые птицы? Падают ли они нам на головы с неба, словно камни? Спотыкаемся ли мы на улицах об их тела? Разве ты не думаешь, что Всевидящий и Всемогущий, поместивший нас на эту землю, позаботился и о том, чтобы пристойно обставить наш уход?»
В тот день визит имама окончился раньше обычного. Анджум смотрела, как он уходит, отчетливо стуча своей белой тростью, нащупывая безопасный путь между могилами. Кончик трости звенел, натыкаясь на пустые бутылки и выброшенные шприцы, раскиданные по дорожкам кладбища. Анджум не пыталась его остановить, ибо знала, что он вернется. Как бы тщательно кто ни скрывал свое одиночество, она всегда узнавала его с первого взгляда. Она чувствовала, что по каким-то непостижимым причинам старому имаму нужна ее тень, а ей — его. Из опыта она знала, что Нужда всегда копит в себе изрядно жестокости.
Прощание Анджум с Кхвабгахом нельзя было назвать сердечным, это правда, но она понимала, что его сны и тайны принадлежали не ей одной, и не спешила их раскрывать.
knizhnik.org
«Министерство наивысшего счастья» Арундати Рой: рецензии и отзывы на книгу | ISBN 978-5-17-983169-3
Два романа за двадцать с лишним лет писательской карьеры — Арундати не назовёшь плодовитым автором. И если первый роман — на разрыв всего в клочья, то что второй?
Критики единогласны — второй слабее. Он не совсем роман, в нём «скучный индийский этнографизм». Автора укоряют за левацкие взгляды и за индо-пакистанскую войну, которая никому не интересна (и это те же критики, что хвалили Заххок Медведева, с ещё более никому не нужной войной в Таджикистане)).
Мне такие отзывы отдают снобизмом белого человека, которому неинтересно дальше Урала и ниже Суэцкого канала. Которому всё, что не укладывается в его картину мира (христианскую веру, гендерную обусловленность) — чужое, странное, дикое, зачем? Может быть затем, чтобы посмотреть на себя со стороны?
Арундати Рой пишет об индийском национализме и религиозной нетерпимости, в них легко узнаешь реалии и нашей жизни. Убожество есть убожество, будь то убожество мысли или трущоб. Мне кажется, что эти большие и важные темы выше географии и гражданской позиции.
Сочувствующая индийским мусульманам, транссексуалам, неприкасаемым, Арундати Рой — это не Зита и Гита, не Шантарам, конечно, и не йога-ретрит на берегу океана. Но это Индия, как я её себе представляю. И поэтому мне не мешает политизированность и документальность романа. Мы же не упрекаем ни в чём подобном «Войну и мир»?
Да, в «Министерстве» слишком много публицистики для художественного романа и слишком много вымысла для документального. Но у меня не поднимается рука написать, что «Министерство абсолютного счастья» слабее «Бога мелочей». Я в нём вижу шаг от частного к общему. От дневника Анны Франк к «Банальности зла» Ханны Арендт. Тема одна, но масштаб разный.
Что диссонирует — так это странный, неправдоподобный, абсолютно сказочный конец.
www.labirint.ru
Спорная книга: Арундати Рой, «Министерство наивысшего счастья»
Арундати Рой. Министерство наивысшего счастья
М.: АСТ, 2018
Анастасия Завозова в обзоре «Что читать: романы из длинного списка Букеровской премии 2017» («Esquire») говорит о неоднозначной реакции, которую вызвала эта книга после выхода западе: «Насчет второго, хоть и долгожданного, романа Арундати Рой и у критиков, и у читателей мнения разделились. После безусловно шедевральной истории “Бог мелочей”, которая получила букеровскую премию в 1997 году, от Рой, как водится, ждали чего-то такого же, литературного чуда, смыкающего в себе сказочное и страшное, настоящую Индию с нашими представлениями о ней. И новый роман вышел довольно пестрым, но это публицистическая, не романная пестрота — сюжеты обрываются на половине, герои вдруг идут вразрез с собственной жизнью и начинают говорить о мировой политике, и весь роман гудит многоголосицей, как фейсбук после большого события. Впрочем, магия сохранилась, сохранилась любовь — поэтому какой-никакой цемент в романе есть и он не разваливается в руках у читателя».
Чем смущает этот роман отечественного читателя, объясняет Галина Юзефович в рецензии «Букеровский лауреат Арундати Рой написала второй роман за 20 лет. Он гораздо хуже первого» («Медуза»): «Случаи, когда после многолетнего молчания писателю удалось бы триумфально (или хотя бы просто достойно) вернуться с новой книгой, теоретически возможны, однако все же представляют собой редкое и отрадное исключение из правил. Как ни жаль, “Министерство наивысшего счастья” — долгожданный второй роман Арундати Рой, автора “Бога мелочей” и лауреата Букеровской премии за 1997 год, — к числу этих исключений не относится. Хуже того, если бы не бледные отблески первого — подлинно великого — романа, изредка сквозящие во втором, он вообще не стоил бы подробного разговора — по крайней мере с точки зрения художественной ценности. <…>
Если в “Боге мелочей” локальное и специфичное служило средством для того, чтобы говорить об универсальном, то в “Министерстве наивысшего счастья” происходит нечто прямо противоположное. Общечеловеческие по своей сути вопросы низводятся здесь до уровня мелкой внутрииндийской полемики, герметичной и непонятной стороннему наблюдателю.
Для индийского читателя эта книга, возможно, в самом деле стала важным и актуальным текстом “о наболевшем”, но читателю мировому и, в частности, российскому ловить в ней нечего — за вычетом сотни пронзительных страниц в середине. Впрочем, в качестве умеренной компенсации нас в “Министерстве наивысшего счастья” ожидает небольшой сюрприз: несколько странным образом понятых (и не вполне понятно, зачем нужных) цитат из Ахматовой и Мандельштама».
Галине Юзефович отвечает Дарья Гриценко в рецензии «Униженные и оскорбленные в Нью-Дейли» («Год Литературы»): «Столь подробное описание политических проблем может утомить благополучного белого человека, как затянувшийся выпуск новостей из далекого и непонятного региона. Может показаться, что всё это вообще не имеет к нам никакого отношения. Так, Галина Юзефович в своей рецензии уже упрекнула Арундати Рой в “унылом этнографизме” <…>.
Словно предвидя подобную “критику сверху”, Арундати Рой настойчиво говорит о глобальном, общечеловеческом значении внутренних проблем страны. “Министерство наивысшего счастья” — укор не только Индии, но всему миру вплоть до Господа Бога, попустившего такие беззакония. Устами своих героев автор проводит аналогии, понятные западным людям: “В Берлине была стена. У нас самые высокие горные хребты в мире. Они не падут, но в них вырубят ступени”; “Белуджам, которых преследуют в Пакистане, нет никакого дела до Кашмира. Бангладешцы, которых мы освободили, охотятся на индусов. Старые добрые коммунисты называют сталинский ГУЛАГ «необходимой частью революции». Американцы теперь читают вьетнамцам лекции о правах человека. Это не частная, это наша видовая проблема”. По этой же причине повстанцы в плавучем кашмирском домике читают стихи Мандельштама и называют его русским кашмирцем, вспоминая историю сталинских лагерей (и это, конечно, весьма своеобразная интерпретация биографии поэта). <…>
При всей политической ангажированности Арундати Рой оставляет место для иррациональной надежды на лучшее будущее (чего, к слову, не было в первой книге), которое возможно благодаря тому, что эти люди еще способны любить, как и автор любит своих героев. Сострадания здесь больше, чем злободневности, и это делает новую книгу как минимум достойной внимания».
Алёна Семёнова в рецензии «Большие проблемы ослепили бога мелочей» («Читаем вместе») отмечает, что роман глубоко политизирован и перегружен «триггерными точками»: «Мировоззрение индианки Рой известно, как и ее биография: непростое детство, заработок сбором бутылок в юношестве на улицах Дели, два брака, активная гражданская позиция. Рой выступает против ядерной политики Индии, привлекает внимание к конфликтам на межконфессиональной почве, выступает за право Кашмира на самоопределение. Проза писательницы отражает ее политические взгляды в полной мере. <…>
Может показаться, что Арундати Рой решила воспользоваться своим талантом, чтобы решать все те же политические задачи, которым посвятила 20 лет. Читая “Министерство”, сложно отделаться от ощущения, что мы здесь собрались только для того, чтобы узнать о зверствах в Шахджаханабаде (сегодня — Старый Дели), Гуджарате, Кашмире. Все события реальны, некоторые имена изменены. Хотя “Министерство” обладает признаками романа в стиле магического реализма, основные триггерные точки в нем документальны: правдивы рассказы про массовую кастрацию мужчин, про убийства, пытки и ужасы войн в Кашмире, а также про положение бедняков, хиджр и маосистов. В этом романе писательница концентрируется на “больших политических вопросах”, почти забывая свой дар видеть “бога мелочей”. Остается решить, нужно ли столько горькой правды читателю, пусть даже и в упаковке прекрасно написанного романа».
Константин Мильчин в рецензии «Трехпольная система: как живет самая презираемая каста неприкасаемых» («Известия») констатирует, что новый роман Арундати Рой разочаровал отечественных поклонников писательницы: «Перед нами очередная история про парий из бедной страны, которых читатель из богатой страны должен пожалеть и заодно порадоваться, что у него всё гораздо лучше? В какой-то степени да, если честно, то во многом именно на этом базируется феномен популярности индийской литературы в Европе и, в частности, в Англии, бывшей метрополии. Индийская проза умело продает бывшим колониальным хозяевам красоту экзотики и ужас нищеты, а заодно восточную духовность. Читатель из страны Первого мира принимает ежевечернюю порцию кошмаров, ужасается, возможно, даже отправляет чек в какую-нибудь гуманитарную организацию. Другое дело, что среди современных индийских писателей или писателей индо-пакистанского происхождения, которые давно живут в Европе, есть совершенно выдающиеся авторы. <…>
Первый роман Рой был действительно выдающийся — история короткого романа женщины из высшей касты с мужчиной из низшей с предсказуемо ужасным финалом, написанный ритмической прозой, где читатель то прямо чувствовал физическую боль вслед за героем, то смеялся в голос, потому что у писательницы потрясающее чувство юмора; так вот, тот роман выжигал мозг читателю, не оставляя после себя ничего, кроме восхищения. За прошедшие 20 лет Арундати Рой выпустила бесчисленное количество публицистики, успела поругаться с правительством разных стран, осудить десяток различных войн и строительных фирм. Ее жизнь — это вечная борьба против несправедливости, лицемерия, подлости и неравноправия, и романы — это один из фронтов, на которых писательница отчаянно воюет. Как и ее героиня. Только та еще постоянно борется с природой, которая не сделала ее ни мужчиной, ни женщиной до конца.
И кажется, что в новом романе всё на своих местах, и страшная история, и боль, и опять-таки тончайшее чувство юмора, но секта поклонников “Бога мелочей” разочарована — “Министерство наивысшего счастья” не пленяет так, как тот, первый роман. Видимо, здесь слишком много боли — и прямо с самого начала».
Илья Стогов в рецензии «Красотка. Роман индийской писательницы для тех, кто знает толк в левацких идея» («Деловой Петербург») рассуждает о том, какая судьба ждет роман на отечественном книжном рынке: «Не знаю, дорого ли обошлись издателям права на перевод. Но уверен: деньги эти они потеряют. Не то (ой не то!) нынче время, чтобы издавать по-русски подобные книжки.
По всему миру Арундати Рой известна левацкими взглядами (сочувствие к обездоленным, критика потребления, яростное неприятие всего, что связано как с буржуазией, так и с бюрократией). У нас средний посетитель бук-шопов не понимает даже самого значения слова “левый”.
По всему миру романы Рой читаются теми, кому тесно в прокрустовых европейско-американских рамках. У нас даже самые подкованные читатели вряд ли слыхивали, что помимо этих самых рамок на планете может существовать что-либо еще. Зачем им Арундати Рой? Зачем им вообще хоть что-то, кроме сотни раз обсосанных давно знакомых имен?
Тем не менее роман по-русски выходит. Предположу, что какое-то время он полежит на полках “Новинки”, а потом его начнут понемногу увозить обратно на склад.
В первом романе Рой есть герой, который говаривал, что провинция — не место, а состояние души. Такое состояние, когда ты уверен, что мир делится на твою деревню и все остальное. Думаю, заметить новинку у отечественной читающей публики опять не получится — как не получается вообще заметить хоть что-то помимо прекрасной себя самой последние век-полтора».
Писатель Алексей Цветков в материале «Рай на кладбище, небесный почтальон и молитва морю» («Литературно»), напротив, относит этот политический заряд к несомненным достоинствам книги: «Ее благословил на написание этой книги британский эстет, марксист (и тоже лауреат “Букера”) Джон Берджер. В нулевых годах она поддерживала антиглобалистское движение, а в десятых выступила в защиту маоистских партизан-наксалитов, прожив некоторое время в их лесном лагере. Герои нового романа Арундати Рой в буквальном смысле слова строят рай на земле, а точнее, на кладбище. В этой книге о преодолении гендерных, классовых и религиозных границ политический радикализм автора становится точной рифмой к художественной искушенности. Любимая метафора Рой — дым в его неописуемой изменчивости. Вас ждут несмываемые кровавые пятна, запахи гниющего, цветущего и танцующего тела, легенды и даже призраки. Но горьковатая ирония позволяет автору сопротивляться ориенталистским ожиданиям тех, кто ждет бесконечного продолжения “Тысячи и одной ночи”. Любовь и борьба множества героев книги позволяют Рой поймать особенный, политический эротизм нашей общей жизни».
Татьяна Сохарева в рецензии «Диагностика кармы» («ПРОчтение») отчасти реабилитирует Арундати Рой и сравнивает писательницу с автором романа «Что делать?»: «Общим местом в рассуждениях о “Министерстве наивысшего счастья” стала мысль, что новый роман ориентирован исключительно на политическую историю — в противовес куда более камерному “Богу мелочей”. Однако главная идея Рой в том, что вне политики нет никакой личной истории. Даже если ты отщепенец, у которого не осталось причин жить в мире, “каковой большинство людей считает реальным”. В судьбе каждого из героев мерцает нечто большее, нежели индивидуальная неустроенность. Возможно именно то, что называют уделом человеческим.
При этом, несмотря на погруженность Рой в локальные конфликты, “Министерство” кажется очень русским романом — и дело здесь не в том, что текст испещрен цитатами из Мандельштама и Ахматовой. В финале на старом кладбище, где поселилась Анджум, слепой мусульманский имам, юный далит (в индийской кастовой системе — неприкасаемый), взявший себе имя Саддама Хусейна, бывшая возлюбленная экстремиста, укравшая чужого ребенка, и еще десяток маргиналов всех мастей вместе возводят хижины вокруг свежих могил, роют яму под бассейн и открывают хостел для обездоленных и отверженных. Роман, начавшийся в борделе, заканчивается в фаланстере. Не к этому ли вел Чернышевский?»
И наконец Александр Чанцев в рецензии «К какой касте принадлежали Иисус и Будда?» («Горький») подчеркивает, что далеко не все в «Министерстве наивысшего счастья» сводится к выражению гражданской позиции автора: «Когда начинаешь тонуть в смертях и полицейских отчетах, когда “Министерство наивысшего счастья” начинает казаться свидетельством о преступлениях вроде “Архипелага ГУЛАГа” и “Красного колеса” или вербатимом вроде книг недавнего ньюсмейкера Алексиевич, роман вдруг вспыхивает совсем иным светом. “Я знала, что «Бог мелочей» — семейная история с разбитым сердцем, но эта книга получилась скорее наоборот: ни у кого нет семьи, но все они собирают осколки разбитых сердец”, — сказала Арундати Рой о своей новой книге. И, конечно, эта книга (а автор, конечно, феминистка, что в Индии с ее обычаями как раз очень важно) — о потерянных женщинах, девочках и детях. Рой цитирует Ахматову, Осипа и Надежду Мандельштам, и они оказываются очень кстати.
“Министерство” загорается светом несчастной любовной истории. “Они всегда подходили друг к другу, как куски несовпадающего (возможно, в принципе) пазла — ее дым и его твердость, ее одиночество и его сборы, ее странность и его прямолинейность, ее беззаботность и его сдержанность. Ее тишина и его тишина”. В этой тишине они занимаются той любовью, что больше похожа на плач: “то, что произошло тогда в отеле Shabeen, больше напоминало жалобу, чем секс. Их раны были слишком стары и слишком новы, и, наверное, слишком глубоки для того, чтобы их можно было залечить. Но, на недолгий миг, их раны затянулись, а они были способны разделить боль, как долги в азартной игре, даже не упоминая о ранах и не выясняя, чья есть чья”.
“Министерство наивысшего счастья” отчасти сказка — здесь имеется совсем небольшое камео духов и колдуний. Точно эпос. С национальным колоритом и обыкновениями, куда уж без них (чтобы выгнать дух бывшей, новая возлюбленная воскуряет благовония и читает молитвы). Но главное, что книга находит способ дать слово тем, у кого в реальности нет права на голос. “Как рассказать расколотую историю? Нужно стать всеми. Нет. Нужно постепенно стать всем”».
Ранее в рубрике «Спорная книга»:
• Ольга Фикс, «Улыбка химеры»
• Олег Лекманов, Михаил Свердлов, Илья Симановский, «Венедикт Ерофеев: посторонний»
• Саманта Швеблин, «Дистанция спасения»
• Селеста Инг, «И повсюду тлеют пожары»
• Владимир Сорокин, «Белый квадрат»
• Алиса Ганиева, «Оскорблённые чувства»
• Леонид Юзефович, «Маяк на Хийумаа»
• Юваль Ной Харари, «Homo Deus: Краткая история будущего»
• Станислав Дробышевский, «Байки из грота. 50 историй из жизни древних людей»
• Лалин Полл, «Пчелы»
• Евгений Гришковец, «Театр отчаяния. Отчаянный театр»
• Евгения Некрасова, «Калечина-Малечина»
• Анна Немзер, «Раунд: Оптический роман»
• Григорий Служитель, «Дни Савелия»
• Ксения Букша, «Открывается внутрь»
• Денис Горелов, «Родина слоников»
• Стивен Кинг, Ричард Чизмар, «Гвенди и ее шкатулка»
• Хлоя Бенджамин, «Бессмертники»
• Александр Архангельский, «Бюро проверки»
• Стивен Фрай, «Миф. Греческие мифы в пересказе»
• Рута Ванагайте, Эфраим Зурофф, «Свои»
• Джордж Сондерс, «Линкольн в бардо»
• Алексей Сальников, «Отдел»
• Олег Зоберн, «Автобиография Иисуса Христа»
• Гузель Яхина, «Дети мои»
• Евгений Эдин, «Дом, в котором могут жить лошади»
• Владимир Данихнов, «Тварь размером с колесо обозрения»
• Сергей Зотов, Дильшат Харман, Михаил Майзульс, «Страдающее Средневековье»
• Филип Пулман, «Книга Пыли. Прекрасная дикарка»
• Наринэ Абгарян, «Дальше жить»
• Лора Томпсон, «Представьте 6 девочек»
• Инухико Ёмота, «Теория каваии»
• Июнь Ли, «Добрее одиночества»
• Алексей Иванов, «Тобол. Мало избранных»
• Ханья Янагихара, «Люди среди деревьев»
• Борис Акунин, «Не прощаюсь»
• Энди Вейер, «Артемида»
• Антон Долин, «Оттенки русского»
• Дэн Браун, «Происхождение»
• Гарольд Блум, «Западный канон»
• Мария Степанова, «Памяти памяти»
• Джонатан Сафран Фоер, «Вот я»
• Сергей Шаргунов, «Валентин Катаев. Погоня за вечной весной»
• Александра Николаенко, «Убить Бобрыкина»
• Эмма Клайн, «Девочки»
• Павел Басинский, «Посмотрите на меня»
• Андрей Геласимов, «Роза ветров»
• Михаил Зыгарь, «Империя должна умереть»
• Яна Вагнер, «Кто не спрятался»
• Алексей Сальников, «Петровы в гриппе и вокруг него»
• Ольга Славникова, «Прыжок в длину»
• Тим Скоренко, «Изобретено в России»
• Сергей Кузнецов, «Учитель Дымов»
• Виктор Пелевин, «iPhuck 10»
• Ксения Букша, «Рамка»
• Герман Кох, «Уважаемый господин М.»
• Дмитрий Быков, «Июнь»
• Эдуард Веркин, «ЧЯП»
• Антон Понизовский, «Принц инкогнито»
• Джонатан Коу, «Карлики смерти»
• Станислав Дробышевский, «Достающее звено»
• Джулиан Феллоуз, «Белгравия»
• Мария Галина, «Не оглядываясь»
• Амос Оз, «Иуда»
• А. С. Байетт, «Чудеса и фантазии»
• Дмитрий Глуховский, «Текст»
• Майкл Шейбон, «Лунный свет»
• Сборник «В Питере жить», составители Наталия Соколовская и Елена Шубина
• Владимир Медведев, «Заххок»
• Ю Несбе, «Жажда»
• Анна Козлова, «F20»
• Хелен Макдональд, «Я» — значит «ястреб»
• Герман Садулаев, «Иван Ауслендер: роман на пальмовых листьях»
• Галина Юзефович. «Удивительные приключения рыбы-лоцмана»
• Лев Данилкин. «Ленин: Пантократор солнечных пылинок»
• Юрий Коваль, «Три повести о Васе Куролесове»
• Андрей Рубанов, «Патриот»
• Шамиль Идиатуллин, «Город Брежнев»
• Фигль-Мигль, «Эта страна»
• Алексей Иванов, «Тобол. Много званых»
• Владимир Сорокин, «Манарага»
• Елена Чижова, «Китаист»
krupaspb.ru
Министерство наивысшего счастья
| ||||||||||||||||||||||||
www.rulit.me
Отзывы о книге Министерство наивысшего счастья
Книги пишут не о людях, а об идеях. Заботу о ближнем лучше проявлять на практике, а не за письменным столом. В книге же напротив можно с легкостью дать простор мысли, не пожалев ради ее обкатки пяток-десяток ведущих персонажей и тысячи, а то и миллионы статистов.
Нам после многих десятилетий активного вдалбливания «человек выше идеи» тяжело представить, что роман может быть (а в идеале должен) быть идеологическим, то есть таким, в котором индивидуальная судьба героев подчинена общему концептуальному замыслу.
«Бог мелочей» — откровенный попс постколониальной литературы, был книжкой привычной, вписывавшейся в стандарты и ожидания сытой публики: экзотика, трагическая история любви (через касты, через расстояния), поданная через умильную детскую оптику. Образцовая премиальная мелодрама.
«Министерство» — роман не только политический, о чем написали все рецензенты. Не только повесть о гражданском активизме и активистах (читатели-туристы, посмотрите на протестующую Индию, не проходите мимо нашей борьбы!). Это роман по большей части философский. Фундаментальная вещь, рассказ о том, как вращается мир, и что в нем по-настоящему важно.
Философию мы не любим. Особенно тот ее сорт, который не только объясняет мир, но и намекает на то, как его изменить.
Итак о чем же роман?
На поверхности вновь плавает история любви и дружбы, традиционный сюжет о дорогах, которые нас выбирают, и уводят в разные стороны далеко от истока, от того с чего все начиналось, от молодости, надежд и любви. Типичный портрет однокашников много лет спустя: один – журналист, другой – террорист, третий – шишка в разведбюро, а четвертая так и не определилась. Таков типовой, стандартный костяк книги, вокруг которого накручивается все остальное (терроризм, протест, житье-бытье и финальная жизнь на кладбище). Рой начинает издалека. И отчего-то то, что она начинает лущить свой философский опус с верхних слоев, берется танцевать от печки, возникает миф о том, что в ее книге есть два каких-то слабосвязанных между собой сюжета – один о хиджре Анджум и ее приятеле по кличке Саддам Хуссейн, а другой – о Тило, ее семье, ее судьбе и друзьях-приятелях.
Предположение о том, что перед нами очередной опус в пользу «униженных и оскорбленных», справедливо. Но это тоже скольжение по поверхности. По большому счету темой книги является не страдание (оно зачастую подается не только в трагических, но и в сатирических тонах: «Дорогой доктор, нас задавили. Существует ли какое-нибудь лечение?»), не поражение, а освобождение.
Никуда не денешься от марксистской классики — пролетарию нечего терять кроме собственных цепей. Обычно это лозунг, свидетельствующий о нищете (духовной, материальной) беднейшего слоя. Однако есть впечатление, что Рой хочет поговорить о преимуществах такого положения.
Практически все герои романа рано или поздно выпадают из системы, расстаются со своим социальным статусом. И это оборачивается не потерей, а обретением (есть в «Министерстве» пример, иллюстрирующий и обратное: внезапное вознесение вверх в глазах общественности оборачивается утратой собственного лица, от позора и дальнейшей деградации спасает только смерть). Разведчик, журналист, хиджра становятся просто людьми, возвращают себе затуманенную мишурой политических воззрений, статусных позиций, человечность, а вместе с ней и трезвость мысли.
Нюансы. Это слово, как минимум дважды всплывает в книге. И каждая из противоборствующих идеологических сторон упрекает другую в неспособности их почувствовать. Есть ощущение, что вся книга Рой направлена против этой обострившейся в последнее время чрезвычайной чувствительности к нюансам, к дотошному поиску различий (по этому поводу в романе есть анекдот о самоубийце), как отличному поводу для конфронтации с ближним, для выстраивания образа врага.
За спором о них теряется главный вопрос: Ради чего вся эта кутерьма? К чему мы стремимся? Для чего живем?
Нюансы становятся основой государственной политики, в которой любое различие становится поводом для деления граждан на правильных и неправильных, для задержаний, арестов и преследований.
Логика нюансов почти всегда оказывается консервативной, негативной, запретительной. Она лишена конструктивного начала, нацелена на сдерживание и удержание власти, традиции, фаустовского прекрасного мгновения (этой иллюзии прогресса при полном стоянии на месте). В ней действует правительство, в ней действует господствующая религия индуизма. Капитализм, кстати, также является сдерживающей силой, не дающей дойти до крайностей.
Вся система нынешнего мира работает только на сохранение. Топтанию на месте не видно конца. Все собирается не то чтобы жить вечно, просто пребывать никуда не деваясь, даже в умершем виде.
Никто ничего не хочет хоронить. Хоронить некому, кроме разве что тех, кто еще не забыл, для чего существует кладбище.
К нему, тем не менее, все идет и тянется. Оно центр, оно суть мира. Символ преходящести и обновления. Созданное героями вольное кладбищенское объединение «Джаннат» («Рай»), соединяющее в себе черты коммуны, приюта и похоронного бюро — метафора зародыша идеального мироустройства, социального бытия, в котором на смену отжившему свое вниманию к нюансам (ну и что что ты Саддам Хуссейн) приходит новая социальность, обновленная человечность, способность к сосуществованию.
«Министерство наивысшего счастья» — по существу развернутый ленноновский Imagine в прозе, роман великого, толстовского по своей силе отказа от всей современной культуры, как прогнившей и окончательно дискредитировавшей себя.
Что же придет взамен? На это, у Рой как обычно нет ответа, это как всегда другая история, что в принципе не есть хорошо. Литература должна потихоньку уходить от абстракций, даже если логика сегодняшнего момента заставляет вновь к ним возвращаться. Тем не менее сама мечта о том, что наступит новый день, и прошлое наконец-то упокоится с миром, а точнее его с почестями похоронят, не вдаваясь в тонкости, в нашу эпоху, когда сама мысль об ином способе существования вытравлена напрочь звучит свежо. И это лишнее свидетельство того, что кладбищу пора бы заработать, и тогда, может быть, настанет райская жизнь.
www.livelib.ru
«Министерство наивысшего счастья» читать онлайн книгу автора Арундати Рой на MyBook.ru
Книги пишут не о людях, а об идеях. Заботу о ближнем лучше проявлять на практике, а не за письменным столом. В книге же напротив можно с легкостью дать простор мысли, не пожалев ради ее обкатки пяток-десяток ведущих персонажей и тысячи, а то и миллионы статистов.
Нам после многих десятилетий активного вдалбливания «человек выше идеи» тяжело представить, что роман может быть (а в идеале должен) быть идеологическим, то есть таким, в котором индивидуальная судьба героев подчинена общему концептуальному замыслу.
«Бог мелочей» — откровенный попс постколониальной литературы, был книжкой привычной, вписывавшейся в стандарты и ожидания сытой публики: экзотика, трагическая история любви (через касты, через расстояния), поданная через умильную детскую оптику. Образцовая премиальная мелодрама.
«Министерство» — роман не только политический, о чем написали все рецензенты. Не только повесть о гражданском активизме и активистах (читатели-туристы, посмотрите на протестующую Индию, не проходите мимо нашей борьбы!). Это роман по большей части философский. Фундаментальная вещь, рассказ о том, как вращается мир, и что в нем по-настоящему важно.
Философию мы не любим. Особенно тот ее сорт, который не только объясняет мир, но и намекает на то, как его изменить.
Итак о чем же роман?
На поверхности вновь плавает история любви и дружбы, традиционный сюжет о дорогах, которые нас выбирают, и уводят в разные стороны далеко от истока, от того с чего все начиналось, от молодости, надежд и любви. Типичный портрет однокашников много лет спустя: один – журналист, другой – террорист, третий – шишка в разведбюро, а четвертая так и не определилась. Таков типовой, стандартный костяк книги, вокруг которого накручивается все остальное (терроризм, протест, житье-бытье и финальная жизнь на кладбище). Рой начинает издалека. И отчего-то то, что она начинает лущить свой философский опус с верхних слоев, берется танцевать от печки, возникает миф о том, что в ее книге есть два каких-то слабосвязанных между собой сюжета – один о хиджре Анджум и ее приятеле по кличке Саддам Хуссейн, а другой – о Тило, ее семье, ее судьбе и друзьях-приятелях.
Предположение о том, что перед нами очередной опус в пользу «униженных и оскорбленных», справедливо. Но это тоже скольжение по поверхности. По большому счету темой книги является не страдание (оно зачастую подается не только в трагических, но и в сатирических тонах: «Дорогой доктор, нас задавили. Существует ли какое-нибудь лечение?»), не поражение, а освобождение.
Никуда не денешься от марксистской классики — пролетарию нечего терять кроме собственных цепей. Обычно это лозунг, свидетельствующий о нищете (духовной, материальной) беднейшего слоя. Однако есть впечатление, что Рой хочет поговорить о преимуществах такого положения.
Практически все герои романа рано или поздно выпадают из системы, расстаются со своим социальным статусом. И это оборачивается не потерей, а обретением (есть в «Министерстве» пример, иллюстрирующий и обратное: внезапное вознесение вверх в глазах общественности оборачивается утратой собственного лица, от позора и дальнейшей деградации спасает только смерть). Разведчик, журналист, хиджра становятся просто людьми, возвращают себе затуманенную мишурой политических воззрений, статусных позиций, человечность, а вместе с ней и трезвость мысли.
Нюансы. Это слово, как минимум дважды всплывает в книге. И каждая из противоборствующих идеологических сторон упрекает другую в неспособности их почувствовать. Есть ощущение, что вся книга Рой направлена против этой обострившейся в последнее время чрезвычайной чувствительности к нюансам, к дотошному поиску различий (по этому поводу в романе есть анекдот о самоубийце), как отличному поводу для конфронтации с ближним, для выстраивания образа врага.
За спором о них теряется главный вопрос: Ради чего вся эта кутерьма? К чему мы стремимся? Для чего живем?
Нюансы становятся основой государственной политики, в которой любое различие становится поводом для деления граждан на правильных и неправильных, для задержаний, арестов и преследований.
Логика нюансов почти всегда оказывается консервативной, негативной, запретительной. Она лишена конструктивного начала, нацелена на сдерживание и удержание власти, традиции, фаустовского прекрасного мгновения (этой иллюзии прогресса при полном стоянии на месте). В ней действует правительство, в ней действует господствующая религия индуизма. Капитализм, кстати, также является сдерживающей силой, не дающей дойти до крайностей.
Вся система нынешнего мира работает только на сохранение. Топтанию на месте не видно конца. Все собирается не то чтобы жить вечно, просто пребывать никуда не деваясь, даже в умершем виде.
Никто ничего не хочет хоронить. Хоронить некому, кроме разве что тех, кто еще не забыл, для чего существует кладбище.
К нему, тем не менее, все идет и тянется. Оно центр, оно суть мира. Символ преходящести и обновления. Созданное героями вольное кладбищенское объединение «Джаннат» («Рай»), соединяющее в себе черты коммуны, приюта и похоронного бюро — метафора зародыша идеального мироустройства, социального бытия, в котором на смену отжившему свое вниманию к нюансам (ну и что что ты Саддам Хуссейн) приходит новая социальность, обновленная человечность, способность к сосуществованию.
«Министерство наивысшего счастья» — по существу развернутый ленноновский Imagine в прозе, роман великого, толстовского по своей силе отказа от всей современной культуры, как прогнившей и окончательно дискредитировавшей себя.
Что же придет взамен? На это, у Рой как обычно нет ответа, это как всегда другая история, что в принципе не есть хорошо. Литература должна потихоньку уходить от абстракций, даже если логика сегодняшнего момента заставляет вновь к ним возвращаться. Тем не менее сама мечта о том, что наступит новый день, и прошлое наконец-то упокоится с миром, а точнее его с почестями похоронят, не вдаваясь в тонкости, в нашу эпоху, когда сама мысль об ином способе существования вытравлена напрочь звучит свежо. И это лишнее свидетельство того, что кладбищу пора бы заработать, и тогда, может быть, настанет райская жизнь.
mybook.ru
Читать книгу Министерство наивысшего счастья Арундати Роя : онлайн чтение
Арундати Рой
Министерство наивысшего счастья
Посвящается Безутешным
Arundhati Roy
The Ministry of Utmost Happiness
Серия «От лауреата Букеровской премии»
Перевод с английского Александра Анваера
Издание публикуется с разрешения Susanna Lea Associates и Synopsis Literary Agency
© Arundhati Roy, 2017
© Анваер А., перевод, 2018
© ООО «Издательство АСТ», 2018
В тот волшебный час, когда солнце уже зашло, но свет еще не померк, с огромного баньяна, растущего на старом кладбище, срываются мириады крыланов с острыми лисьими мордочками и черным дымом проносятся над городом. Когда крыланы скрываются из вида, в листве обосновываются на ночлег вороны. Гвалт вернувшихся домой ворон не в состоянии до краев заполнить безмолвие, вызванное отсутствием пропавших невесть куда воробьев, а еще белобоких грифов, бывших попечителями мертвых тел последние сто миллионов лет. Эти были уничтожены. Грифы вымерли, отравленные диклофенаком. Диклофенак, коровий аспирин, которым кормят коров для снятия боли, мышечного напряжения и увеличения надоев, действует – действовал – на грифов как нервно-паралитический газ. Каждая молочная корова или буйволица с расслабленными диклофенаком мышцами становилась после смерти отравленной приманкой для белобоких грифов. По мере того как коровы превращались в машины по производству молока, по мере того как город поглощал все больше мороженого, ирисок, вафелек с ореховой пастой и молочного шоколада, по мере того как он выпивал все больше мангового молочного коктейля, шеи грифов клонились книзу, не в силах удерживать на весу головы. Казалось, птицы очень устали и невольно засыпают. Из клювов стекали серебристые струйки слюны, а потом птицы, одна за другой, замертво падали с ветвей вниз.
Немногие заметили исчезновение дружелюбных старых птиц. У людей так много других забот.
1. Где умирают старые птицы?
Я имею в виду, все зависит от твоего сердца…
Назым Хикмет
Она жила на кладбище, как дерево. На рассвете она прощалась с воронами и радушно приветствовала вернувшихся крыланов. На закате приветствовала первых и провожала вторых. В промежутках беседовала с тенями грифов, таящимися в ее высоких ветвях. Она ощущала деликатное прикосновение их когтей, как ощущают боль в ампутированной конечности. Каким-то шестым чувством она догадывалась, что грифы не слишком сожалеют о том, что им пришлось откланяться и сойти со сцены.
Когда она впервые поселилась здесь, ей пришлось несколько месяцев испытывать на себе все повседневные жестокости, но она перенесла их, как дерево, стойко. Она не оборачивалась, чтобы посмотреть, что за мальчишка швырнул в нее камень, она не вытягивала шею, чтобы прочесть непристойное оскорбление, нацарапанное на ее коре. Когда люди обзывали ее обидными прозвищами – клоуном без цирка и царицей без дворца, она пропускала их сквозь свои ветви, словно это был ветер, и прислушивалась к музыке листвы. Этот шелест действовал как целительный бальзам и смягчал боль.
Только после того, как Зияуддин, старый слепой имам, который когда-то возглавлял молитвы в Фатехпури-Масджид, подружился с ней и стал регулярно ее навещать, окрестные жители решили, наконец, оставить ее в покое.
Давным-давно один человек, который знал английский, сказал ей, что если написать ее имя (по-английски) задом наперед, то получится Majnu, то есть Маджнун. Тот человек говорил, что в английском пересказе легенды о Лейле и Маджнуне Маджнуна звали Ромео, а Лейлу – Джульеттой. Она нашла это забавным. «Ты хочешь сказать, что я – кичри1
Кичри – пряное индийское блюдо. В данном случае имеется в виду нечто сущностное, главное.
[Закрыть] этой истории? – спросила она. – А что они сделают, если вдруг обнаружится, что Лейла на самом деле была Маджнуном, а Роми – Джули?» Когда Человек-Который-Знал-Английский пришел к ней в следующий раз, он признал, что ошибся. Если написать ее имя задом наперед, то получится Mujna – Муджна, а это слово вовсе даже и не имя и не значит ровным счетом ничего. На это она ответила: «Это совершенно неважно. Во мне существуют все они. Я – Роми и Джули, я – Лейла и Маджнун. И Муджна – почему нет? Кто сказал, что мое имя Анджум? Я не Анджум, я – Анджуман, я – мехфиль, собрание, единение – всего и ничего, всех и никого. Не хочешь ли ты позвать к нам кого-нибудь еще? Я приглашаю всех».
Человек-Который-Знал-Английский сказал, что это очень умная мысль и сам он ни за что бы до нее не додумался. На это она заметила: «Как бы ты мог это сделать с твоим знанием урду? Неужели ты думаешь, что английский автоматически делает тебя умным?»
Он рассмеялся, она рассмеялась в ответ. Он угостил ее сигаретой с фильтром и пожаловался, что «Уиллз неви кат» слишком короткие и не стоят тех денег, каких за них требуют. Но она сказала, что предпочитает их сигаретам «Фор сквер» или очень мужским «Ред энд уайт».
Теперь она уже не помнит его имени. Возможно, она никогда его и не знала. Он ушел – Человек-Который-Знал-Английский, – ушел туда, куда должен был уйти. Она же осталась жить на кладбище за государственным госпиталем. Компанию ей составлял железный шкаф марки «Годредж»2
Индийская мебельная фирма.
[Закрыть], где хранилась ее сокровенная музыка – поцарапанные пластинки и изношенные магнитные ленты, а также старая фисгармония, одежда, драгоценности, сборники стихов, фотоальбомы и несколько газетных вырезок, переживших пожар в Кхвабгахе, Доме снов. Ключ висел у нее на шее, на черном шнурке, вместе с изогнутой серебряной зубочисткой. Спала она на потертом персидском ковре, который днем запирала в шкаф, а вечером расстилала между двумя могилами (она никогда не стелила его в одном и том же месте две ночи подряд – это была ее невинная шутка). Она продолжала курить матросские «Неви кат».
Однажды утром, когда она, как обычно, читала старому имаму вслух газету, он, очевидно, не слушая, спросил как бы между прочим: «Истинно ли, что даже некоторых индуистов не сжигают, а хоронят в земле?»
Ответить было трудно, и она помедлила.
«Истинно? Что значит истинно? Что такое вообще Истина?»
Не желая отклоняться от выбранной цели, имам механически ответил: «Сач Худа хай. Худа хи Сач хай». (Истина есть Бог, и Бог есть истина».) Однако эта мудрость начертана на половине раскрашенных красками грузовиков, с ревом несущихся по скоростным шоссе. Имам прищурил свои слепые, зеленые от глаукомы глаза и спросил коварным, зеленоватым шепотом: «Скажите мне, люди, где вас хоронят, когда вы умираете? Кто обмывает ваши тела? Кто произносит молитвы?»
Анджум долго молчала, не отвечая на вопрос имама. Потом она наклонилась к нему и произнесла: «Имам-сахиб, когда люди говорят о цветах – красном, синем, оранжевом, когда они описывают небо на закате или восход луны в Рамадан – какие мысли и чувства возникают у тебя?»
Глубоко, почти смертельно, ранив друг друга, они продолжали сидеть рядом на чьей-то залитой солнцем могиле и молча истекали кровью. Первой тишину нарушила Анджум.
«Это ты должен мне сказать, – произнесла она. – Это ты – имам-сахиб, а не я. Где умирают старые птицы? Падают ли они нам на головы с неба, словно камни? Спотыкаемся ли мы на улицах об их тела? Разве ты не думаешь, что Всевидящий и Всемогущий, поместивший нас на эту землю, позаботился и о том, чтобы пристойно обставить наш уход?»
В тот день визит имама окончился раньше обычного. Анджум смотрела, как он уходит, отчетливо стуча своей белой тростью, нащупывая безопасный путь между могилами. Кончик трости звенел, натыкаясь на пустые бутылки и выброшенные шприцы, раскиданные по дорожкам кладбища. Анджум не пыталась его остановить, ибо знала, что он вернется. Как бы тщательно кто ни скрывал свое одиночество, она всегда узнавала его с первого взгляда. Она чувствовала, что по каким-то непостижимым причинам старому имаму нужна ее тень, а ей – его. Из опыта она знала, что Нужда всегда копит в себе изрядно жестокости.
Прощание Анджум с Кхвабгахом нельзя было назвать сердечным, это правда, но она понимала, что его сны и тайны принадлежали не ей одной, и не спешила их раскрывать.
2. Кхвабгах
Она была четвертой из пяти детей в семье. Родилась она в холодную январскую ночь в делийском районе Шахджаханабаде3
Прежнее название Старого Дели.
[Закрыть], некогда окруженном крепостной стеной, при свете керосиновой лампы (в ту ночь отключили электричество). Ахлам Баджи, акушерка, принимавшая роды, завернула младенца в две теплые шали и протянула матери со словами: «Это мальчик». Учитывая некоторые обстоятельства, это была вполне простительная ошибка.
Когда Джаханара-бегум была на втором месяце своей первой беременности, они с мужем решили, что если родится мальчик, они назовут его Афтабом. Первые три ребенка оказались девочками. Супруги ждали своего Афтаба шесть лет. Ночь, когда он, наконец, появился на свет, стала счастливейшей в жизни Джаханары-бегум.
Наутро, когда солнце поднялось высоко над землей и в комнате стало светло, тепло и уютно, Джаханара распеленала маленького Афтаба и принялась исследовать его крошечное тельце – глазки носик головку шейку подмышки пальчики на ручках и ножках – неспешно, с чувством, испытывая неземной восторг. Беда случилась, когда она скользнула пальцем под выступавшую мужскую часть и обнаружила под ней маленькую, плохо оформленную, но явно девичью принадлежность.
Возможно ли, чтобы мать пришла в ужас от собственного ребенка? С Джаханарой-бегум именно это и случилось. Ей показалось, что сердце ее сейчас перестанет биться, а кости рассыплются в прах. Потом она посмотрела еще раз – может быть, она ошиблась? Потом она инстинктивно отпрянула от произведенного ею на свет создания, кишки ее при этом взбунтовались, и по ногам скользнула тонкая струйка кала. Потом она захотела убить себя и ребенка. Потом появилось стремление обнять дитя и прижать к груди, ощущая падение в пропасть, отделяющую знакомый ей мир от миров, о существовании которых она даже не догадывалась. Там, в темной и глубокой бездне, всё, в чем она была до тех пор уверена, всё – от самых малых мелочей до самых великих истин, потеряло всякий смысл. В урду, единственном знакомом ей языке, все вещи, не только одушевленные, а все – ковры, предметы одежды, книги, ручки, музыкальные инструменты – имели род. Всякая вещь была либо мужского, либо женского рода, была мужчиной или женщиной. Всякая – за исключением ее ребенка. Нет, конечно, Джаханара-бегум знала слово, каким обозначали таких, как Афтаб, – «хиджра». Впрочем, было и еще одно слово – «киннар». Но из двух слов не составишь язык.
Можно ли жить вне языка? Понятно, что она не смогла сформулировать этот вопрос в словах, одним простым и ясным предложением. Он прозвучал у нее в душе как беззвучный, только зарождающийся вопль.
Потом она решила привести себя в порядок, очиститься и пока не говорить никому о том, что она увидела. Даже мужу. Потом пришло желание лечь рядом с Афтабом и отдохнуть. Отдохнуть, как отдыхал Бог христиан после того, как сотворил небо и землю. Правда, Бог почил после того, как внес смысл и порядок в созданный им мир, а она будет отдыхать после того, как создала нечто, внесшее полную сумятицу в ее представления о мире.
В конце концов, это не совсем настоящее влагалище, уговаривала себя Джаханара-бегум. Отверстие его было слепым (она проверила). Это просто какой-то придаток, что-то детское. Может быть, он зарастет, заживет или исчезнет каким-то другим способом. Она помолится во всех известных ей святилищах и будет просить у Всемогущего явить к ней милость. Он явит милость, она знала, что явит. Может быть, Он уже и явил ее, просто Джаханара пока не догадывалась, каким именно образом.
В первый же день, когда Джаханара-бегум почувствовала себя готовой покинуть дом, она взяла с собой свое дитя – Афтаба – и пошла к дарге4
Дарга – усыпальница.
[Закрыть] хазрата5
Хазрат – лицо, обладающее высоким религиозным авторитетом.
[Закрыть] Сармада Шахида, благо идти было недалеко, всего каких-то десять минут. В то время она не имела ни малейшего понятия о жизни хазрата и сама не знала, почему с такой уверенностью направилась именно к его дарге. Возможно, он сам позвал ее к себе. Может быть, правда, что ее привлекли странные люди, которых она часто видела там по дороге к Мина-базару. Прежде она не удостаивала их даже взглядом и замечала, только когда они пересекали ее путь. Теперь же они стали казаться ей самыми важными на свете людьми.
Не все приходившие на могилу хазрата Сармада Шахида знали историю его жизни. Некоторые знали ее частично, некоторые не знали вообще, а третьи придумывали собственные версии. Большинство людей знало, что он был еврейским купцом из Армении, пришедшим в Дели из Персии вслед за своей страстной любовью. Немногие знали, что этой любовью был Абхай Чанд, юный индус, которого Сармад Шахид повстречал в Синде. Большинство людей знало, что Сармад Шахид отрекся от иудаизма и перешел в ислам. Немногие знали, что со временем он усомнился и в ортодоксальном исламе. Большинство людей знало, что он как голый факир вечно бродил по улицам Шахджаханабада, а потом был публично казнен. Опять-таки немногие знали, что казнили его не за хождение по улицам в голом виде, а за религиозное отступничество. Аурангзеб, тогдашний падишах, призвал Сармада ко двору и попросил доказать, что он истинный мусульманин – то есть прочесть калиму: «Ла илаха иллаллах Мохаммед-ур расул Аллах. – Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – пророк Его». Сармад Шахид стоял голый перед придворными кази и мауланами6
Судьи и законоучителя.
[Закрыть] во дворе Красного форта. В небе остановились облака, и птицы застыли в воздухе, а в форте стало душно и жарко, когда хазрат Сармад начал декламировать калиму. Однако он умолк почти сразу после того, как начал, сказав только: «Ла илаха. – Нет Бога». Он упорно не желал продолжать, утверждая, что не способен этого сделать, пока не завершит свой духовный поиск и не сможет принять Аллаха всем сердцем. До этого же, сказал он, калима в его устах будет оставаться пустым притворством. Аурангзеб, посоветовавшись со своими кази, приказал казнить Сармада.
Тем не менее было бы ошибкой полагать, будто те, кто приходил к могиле выказать благоговейное почтение хазрату Сармаду Шахиду, не зная истории его жизни, делали это по невежеству. Дело в том, что внутри дарги непокорный дух Сармада был сильнее, ощутимее и правдивее, нежели любое собрание исторических фактов, и этот дух действовал на всех пришедших искать благословения хазрата. Этот дух прославлял (но никогда не проповедовал) торжество духовности над ритуалами, простоты над излишествами богатства, а также непобедимую, неземную любовь – даже перед лицом смерти. Дух Сармада внушал тем, кто приходил к нему, силу своей жизни и позволял обратить эту силу на укрепление духа, в чем бы это ни заключалось.
Став частым гостем дарги хазрата, Джаханара-бегум много раз слышала, а потом и рассказывала другим, историю о том, как Сармад был обезглавлен на ступенях Джама-Масджид – соборной мечети Старого Дели – перед морем почитателей, пришедших проститься с ним. Рассказ повествовал о том, что голова продолжала произносить стихи любви даже после того, как отделилась от тела, и о том, что тело подняло голову и возложило ее на плечи так же обыденно, как современный мотоциклист надевает шлем, а потом Сармад поднялся по ступеням вверх, вошел в Джама-Масджид и так же непринужденно вознесся прямо на небеса. И именно поэтому, говорила Джаханара-бегум (всем, кто хотел ее слушать), в дарге, прилепившейся, как моллюск, к восточной лестнице Джама-Масджид, ровно в том месте, где кровь Сармада пролилась и собралась в лужу, пол, стены и потолок сохраняют свой красный цвет. Прошло уже триста лет, говорила Джаханара, но никто не может смыть кровь хазрата Сармада. В какой бы цвет ни красили пол и стены гробницы, они все равно возвращают себе свой прежний оттенок.
Безмятежность и покой снизошли на Джаханару-бегум сразу, как только она, пройдя мимо разношерстной толпы – мимо продавцов благовоний и амулетов, сторожей обуви паломников, мимо колченогих калек, нищих, бездомных – мимо коз, откармливаемых ко дню разговения, мимо группки пожилых, невозмутимых евнухов, обосновавшихся под парусиновым навесом, натянутым возле гробницы, – вошла в крохотную красную каморку. Уличный гомон стих и отдалился. Джаханара села в уголок, положила на колени свое спящее дитя и оглядела сидевших в комнате паломников – мусульман и индусов. Люди прикрепляли к решеткам на стенах красные шнурки, красные браслеты и записки, ища благословения Сармада. Однако только после того, как Джаханара заметила худого до прозрачности старика с клочковатой седой бородой и пергаментной сухой кожей, который беззвучно плакал, раскачиваясь у стены, словно его серде было разбито, она и сама дала волю слезам. «Это мой сынок, Афтаб, – шепотом заговорила она с хазратом Сармадом. – Я принесла его сюда, к тебе. Позаботься о нем и научи меня любить его».
Хазрат Сармад исполнил ее мольбу.
* * *
Первые несколько лет жизни Афтаба Джаханара-бегум ревностно хранила его тайну. Несчастная мать ждала, что девичья щель зарастет, не отпускала Афтаба далеко от себя и берегла его как зеницу ока. Даже после того как родился младший сын Сакиб, Джанахара продолжала опекать Афтаба, не отпуская его далеко от себя. Такое поведение не казалось странным для женщины, которая так долго и так напряженно ждала рождения сына.
Когда Афтабу сравнялось пять лет, родители отвели его в медресе для мальчиков на Чуривали-Гали (улочка, где продавали браслеты). Уже через год мальчик знал на память изрядную часть Корана на арабском языке, хотя, конечно, было не совсем ясно, насколько хорошо он его понимал. Впрочем, то же самое можно было сказать и о других мальчиках. Афтаб учился хорошо, лучше большинства учеников, но уже с младенчества стало ясно, что настоящее его призвание – музыка. У мальчика был нежный, звонкий голос, и он усваивал мелодию после первого же прослушивания. Родители решили отправить его к устаду7
Устад – учитель у мусульман Индии и Пакистана.
[Закрыть] Хамиду Хану, выдающемуся молодому музыканту, преподававшему классическую индийскую музыку в своей тесной квартирке в Чандни-Махале. Маленький Афтаб не пропустил ни одного урока. В девятилетнем возрасте он уже мог по двадцать минут петь бада-хайяль в мелодиях рага-яман, рага-дурга и рага-бхайрав, а в рага пурья-дханашри напев его застенчиво шелестел, как камень, умелой рукой брошенный скользить по водам озера. Чаити и тхумри он мог петь с изяществом и совершенством куртизанки из Лакхнау. Поначалу люди удивлялись и подбадривали мальчика, но очень скоро его стали дразнить и оскорблять другие дети: «Он же Она! Он не Он и не Она. Он и Он, и Она. Она-Он, Он-Она. Хи-хи-хи!»
Когда издевательства стали невыносимыми, Афтаб перестал ходить на уроки музыки, но устад Хамид, который души в нем не чаял, сказал, что будет заниматься с ним отдельно. Музыкальное образование, таким образом, продолжилось, но ходить в школу Афтаб наотрез отказался. К тому времени все робкие надежды Джаханары-бегум практически испарились. Никаких признаков заживления между ножками сына она не видела. Джаханара, прибегнув к изобретательным уловкам, смогла на несколько лет оттянуть обрезание, но маленький Сакиб уже ждал своей очереди, и возможности тянуть дальше уже не было. Наконец, Джаханаре пришлось сделать неизбежное. Она собрала все свое мужество и рассказала правду мужу, заливаясь слезами горя, смешенного с облегчением, ведь теперь не ей одной нужно было нести тяжкое бремя этого кошмара.
Муж Джаханары, Мулакат Али, был хакимом, врачом-травником и большим любителем поэзии на урду и персидском. Всю жизнь он работал на семью другого хакима – Абдула Маджида – который создал популярную марку шербета, названную «Рух-Афза», что по-персидски означает «Эликсир души». Этот эликсир, который готовили из семян портулака, винограда, апельсинов, арбуза, мяты и моркови, добавляя в него также немного шпината, ветивера, лотос, лилии двух сортов и масло дамасской розы, считался тонизирующим средством. Люди, однако, обнаружили, что две столовые ложки искрящегося рубинового сиропа не только придавали невероятно приятный вкус молоку и даже обычной воде, но и служили непревзойденной защитой от испепеляющей делийской жары, как и от странной лихорадки, которую приносили с собой ветры из пустыни. Очень скоро целебный настой, каким должен был стать эликсир, превратился в любимый местным народом прохладительный напиток. «Рух-Афза» стала доходным предприятием и популярной торговой маркой. Сорок лет семья удачливого хакима получала приличные доходы, отправляя напиток на юг – до Хайдарабада и на запад – до Афганистана. Потом начались ужасы великого Раздела. Бог вскрыл свою сонную артерию над границей Индии и Пакистана, и миллион человек погибло от ненависти. Соседи убивали друг друга с такой яростью, словно никогда не были знакомы, никогда не ходили друг к другу на свадьбы, никогда не пели песен друг друга. Старый город больше не был прежним. Жившие там мусульманские семьи бежали, но прибыли индуисты и поселились у его стен. «Рух-Афза» пережила не лучшие времена, но оправилась от удара, и очень скоро филиал торгового дома был открыт в Пакистане. Прошла еще четверть века, и геноцид случился теперь в Восточном Пакистане. Когда ужас остался позади, хаким организовал еще один филиал в новой стране Бангладеш. Эликсир, однако, торжествовал недолго. Напиток, переживший войны и кровавое рождение трех стран, был, как и большинство вещей в мире, безжалостно раздавлен «Кока-Колой».
Мулакат Али был весьма ценным и уважаемым сотрудником хакима Абдула Маджида, но на зарплату едва мог сводить концы с концами. Поэтому, кроме работы у Абдула, Мулакат принимал больных на дому. Джаханара-бегум вносила свою лепту в семейный бюджет – она шила белые хлопковые шапочки (такие же, какие носил Ганди) и заваливала ими индусов, лавочников с Чандни-Чуок8
Чуок – рыночная площадь в индийских населенных пунктах.
[Закрыть].
Мулакат Али прослеживал свое происхождение от повелителя монголов Чингисхана. Предки Мулаката происходили от второго сына хана – Чагатая. Генеалогическое древо было изображено на куске старого, потрескавшегося пергамента, а в небольшой жестяной шкатулке Мулакат хранил пожелтевшие документы, которые якобы подтверждали истинность его высокого происхождения и объясняли, каким образом потомки шаманов из пустыни Гоби, поклонявшиеся Вечному Синему Небу и считавшиеся врагами ислама, стали зачинателями династии Великих Моголов, правивших Индией на протяжении веков. В документах было также написано, как предки самого Мулаката, потомки Моголов, бывших суннитами, перешли в шиизм. Иногда – не чаще одного раза в несколько лет – Мулакат открывал шкатулку и показывал документы какому-нибудь журналисту, который (как правило) либо просто не слушал Мулаката, либо не воспринимал его всерьез. В лучшем случае долгое интервью оборачивалось игривым упоминанием в субботнем материале о Старом Дели. Если статью удостаивали целого разворота, то она сопровождалась небольшим портретом Мулаката Али и еще несколькими фотографиями: крупным планом блюд монгольской кухни, дальним планом с мусульманскими женщинами в парандже, едущими на велорикшах по грязным улочкам, и, конечно же, непременным снимком с высоты птичьего полета – ровные ряды мусульманских мужчин в белых шапочках, склонившиеся в молитве во дворе мечети Джама-Масджид. Некоторые читатели усматривали в этих снимках доказательство победы в Индии межконфессионального согласия, светскости и веротерпимости. Другие с облегчением приходили к выводу, что делийские мусульмане вполне довольны жизнью в своем пестром гетто, но находились и такие, кто убеждался, что мусульмане не желают «интегрироваться», размножаются и организуются, и недалек тот час, когда они представят нешуточную угрозу для индуистской Индии. Таких становилось все больше, и они тревожными темпами усиливали свое влияние.
Однако независимо от того, появлялось интервью в печати или нет, Мулакат Али в своей слепой любви к человечеству продолжал принимать визитеров в своей крошечной квартирке, проявляя при этом тускнеющее изящество обедневшего аристократа. О прошлом он всегда говорил с достоинством, но без ностальгии. Он живописал, как в тринадцатом веке его предки правили империей, простиравшейся от земель, которые ныне называются Вьетнам или Корея, до Венгрии и Балкан и от Северной Сибири до Деканского плоскогорья в Индии. Да, то была величайшая империя из всех, какие знало человечество. Он часто заканчивал интервью двустишием на урду – двустишием своего любимого поэта Мира Таки Мира:
Джис сар ко гхурур аадж хай яан тадж-вари ка
Каль усс пе яхин шор хай пхир наухагари ка
И голова, что днесь красуется в короне,
Поникнет завтра в безутешном стоне.
Посетители его, в большинстве своем нагловатые эмиссары нового правящего класса, едва ли сознававшие свое юношеское высокомерие, не вполне понимали многослойный смысл продекламированного им двустишия, похожего на легкую закуску, которую следовало смыть крошечной чашкой густого сладкого чая. Конечно, они понимали, что это была грустная эпитафия на руинах павшей империи, границы которой сузились до мрачного, грязного гетто, окруженного разрушенными стенами Старого города. Да, конечно, они понимали и то, что это был печальный комментарий к стесненному положению самого Мулаката Али. Но от их внимания ускользало самое важное – стихи были коварным лакомством, лукавой самосой, предостережением, завернутым в скорбь и предложенным в обертке ложного смирения эрудированным человеком, твердо уверенным в полном незнании слушателями урду – языка, который, подобно большинству говорящих на нем, все больше и больше изолировался.
Страсть Мулаката Али к поэзии не была увлечением, отделенным от его практики хакима. Он верил в целительную силу поэзии, верил, что поэзия может излечить или по крайней мере значительно способствовать излечению от практически любого недуга. Он предписывал своим пациентам стихи, как другие хакимы предписывали лекарства. В неисчерпаемом запасе Али были двустишия, пугающим образом подходящие для всех случаев жизни – для любой болезни, любого настроения, любого – самого незначительного – изменения политического климата. Это обыкновение делало жизнь самого хакима и людей, окружавших его, более глубокой, хотя и менее самобытной, чем она была в действительности. Стихи пропитывали все едва уловимым ощущением застоя, ощущением того, что все происходящее уже происходило раньше. Все уже было записано, спето, прокомментировано и отложено в сокровищницу людского опыта. Ничто новое в этом мире не было возможно. Именно поэтому молодые люди, которые оказывались рядом с ним, немедленно ретировались, смущенно хихикая, как только понимали, что сейчас их угостят очередным двустишием.
Когда Джаханара-бегум рассказала мужу об Афтабе, у Мулаката Али – быть может, впервые в жизни – не нашлось стихов на случай. Мало того, ему потребовалось немалое время, чтобы справиться с неожиданным потрясением. Придя в себя, он рассерженно спросил, почему жена не сказала ему об этом раньше. Времена изменились, продолжил он, наступило Новое время. Хаким был уверен, что существует простое медицинское решение, которое избавит их сына от проблемы. Надо только найти врача в Нью-Дели, подальше от слухов и сплетен, неизбежных в махалля9
Часть города, своего рода квартал.
[Закрыть] Старого города. Всемогущий помогает тем, кто помогает себе сам, с напускной суровостью сказал он жене.
Спустя неделю, облачившись в лучшие свои одежды и нарядив несчастного Афтаба в серо-стальной костюм патхани, черную вышитую курточку, шапочку топи и джутти с мысками, загибающимися вверх, как нос гондолы, они выехали в запряженной лошадью повозке с улицы Низамуддина. Всем соседям было сказано, что семья отправилась на смотрины будущей невесты для племянника Айджаза – младшего сына старшего брата Мулаката Али Касима, который после Раздела переехал в Пакистан и теперь работал в филиале «Рух-Афзы» в Карачи. На самом деле семейство поехало на прием к доктору Гуламу Наби, который сам себя называл сексологом.
Доктор Наби страшно гордился своей прямотой и научной образованностью. Осмотрев Афтаба, он сказал, что, строго говоря, мальчик не является хиджрой – женщиной, заключенной в тело мужчины, но для простоты можно назвать это и так. Афтаб, сказал доктор Наби, – это редкий случай истинного гермафродитизма, то есть заболевания, при котором у человека существуют как мужские, так и женские признаки, хотя мужские – внешне – доминируют. Доктор Наби обещал порекомендовать хирурга, который закроет и зашьет женский признак. Кроме того, он выпишет и таблетки. Одновременно врач предупредил, что проблема эта не только внешняя. Лечение, конечно, поможет, но останутся «тенденции хиджры», искоренить которые едва ли когда-нибудь удастся. (Для обозначения западного слова «тенденции» доктор употребил слово «фитрат»). Таким образом, врач не гарантировал успеха. Мулакат Али, готовый ухватиться за любую соломинку, был полон воодушевления. «Тенденции? – переспросил он. – Тенденции – это не проблема, у всех у нас есть какие-нибудь тенденции… С ними всегда можно справиться».
Визит к доктору Наби не дал немедленного облегчения, не освободил Афтаба от того, что Мулакат Али называл недугом, но зато несомненно пошел на пользу самому Мулакату Али, ибо помог ему определиться в надежной системе координат и вести корабль среди океана полного непонимания ситуации, объяснения которой было бессмысленно искать в стихах. Теперь муки несчастного отца превратились в практическую проблему, которая требовала направить внимание и силы на вполне осязаемую задачу: достать деньги на операцию.
Он сократил расходы на домашнее хозяйство и составил список друзей и родственников, у которых можно было что-то занять. Одновременно он затеял грандиозный культурный проект – начал вселять мужественность в Афтаба. Мулакат Али принялся внушать сыну любовь к поэзии, стараясь отвратить от пения тхумри и чаити. Он допоздна засиживался с сыном, рассказывая тому истории об их воинственных предках, об их доблести на полях брани. Рассказы эти оставляли Афтаба равнодушным, но потом он услышал историю о том, как Темучин – Чингисхан – добился руки своей красавицы-жены, Бортэ-Хатун, о том, как ее похитило враждебное племя и Темучин, почти в одиночку, сумел отбить ее у врагов – так сильна была его любовь. Слушая эту историю, Афтаб хотел оказаться на месте Бортэ-Хатун.
Сестры и брат Афтаба ходили в школу, а он сам часами просиживал в это время на крошечном балконе, выходившем на Читли-Кабар – маленькую гробницу пятнистого козла, который, как говорили, обладал сверхъестественной силой, и на оживленную улицу, вливавшуюся в Матия-Махал-Чуок. Мальчик быстро выучил такт и ритм своего квартала, расцвеченного ругательствами на урду: «Я трахну твою мать», «Иди трахни свою сестру», «Клянусь членом твоей матери», поток которых пять раз в день прерывался призывом правоверных к молитве, раздававшимся с минарета Джама-Масджид и еще пяти мечетей поменьше, разбросанных по Старому городу. День за днем Афтаб внимательно следил за всем подряд, но ни за чем в особенности. Гудду Бхай, желчный и злой рыбный торговец, ранним утром ставил тележку со свежей, серебристо блестевшей рыбой в самой середине рынка, чтобы вскоре, с неизбежностью восхода и захода солнца, его сменил Васим, высокий, любезный продавец нан-хати. Этот Васим затем съеживался до Юнуса – маленького и худенького торговца фруктами, который ближе к ночи раздувался в мячик Хассана Миана, толстяка, торговавшего лучшим бараньим бирьяни в Матия-Махале. Горячий рис с мясом он извлекал из огромного медного котла. Однажды утром – это было весной – Афтаб увидел высокую женщину с тонкими, стройными лодыжками. Первым делом Афтабу бросилась в глаза яркая губная помада и высокие золоченые каблуки. Кроме того, на женщине был блестящий зеленый шелковый шальвар-камиз. Женщина покупала браслет у торговца Мира, который, кроме того, сторожил Читли-Кабар. Каждый вечер, запирая козлиный склеп, он прятал в нем весь свой запас браслетов. (Ему удалось устроить так, чтобы обе работы заканчивались в одно время.) Афтаб никогда в жизни не видел никого великолепнее этой женщины в губной помаде. Он опрометью сбежал вниз по крутой лестнице и пошел за ней, внимательно следя, как она покупала баранину, заколки для волос, гуаву, а потом старательно застегивала расстегнувшийся ремешок босоножки.
iknigi.net
