Ворожбит, Наталья Анатольевна — Википедия
Материал из Википедии — свободной энциклопедии
Ната́лья Анато́льевна Ворожби́т (род. 4 апреля 1975, Киев) — украинский драматург, режиссёр, сценарист, куратор. Пишет на украинском и русском языках.
В 2000 году окончила Литературный институт им. Горького в Москве. С 2000 по 2005 год работа в различных телевизионных проектах. Принимала участие в театральных и драматургических фестивалях «Любимовка», «Новая драма» и др.
В 2004 году стала лауреатом литературной премии «Эврика» (пьеса «Галка Моталко»).
В 2009 году выступила сценаристом сериала «Школа» (режиссёры Валерия Гай Германика, Руслан Маликов, Наталия Мещанинова)[1].
8 мая 2015 года в Центре имени Мейерхольда состоялся предпремьерный показ спектакля Виктора Рыжакова «Саша, вынеси мусор» по одноимённой пьесе Натальи Ворожбит[2]. Пьеса была написана в рамках проекта шотландского драматурга и режиссера Николы Маккартни «A Play, A Pie and A Pint»[2]
- 1994 — «Житие простых»
- 1995 — «Девочка со спичками»
- 1997 — «Супербум и другие подарки»
- 1999 — «Ширма»
- 2002 — «Галка Моталко»
- 2004 — «Что ты хочешь, украинский бог?»
- 2004 — «Демоны»
- 2005 — «Присоединяюсь»
- 2014 — «Саша, вынеси мусор»
- 1995 — «Житие простых». Молодежный театр, Киев.
- 2003 — «Девочка со спичками». Театр «Приют комедианта», Санкт-Петербург.
- 2003 — «Галка Моталка». Театр «Голосова 20», Тольятти.
- 2004 — «Ширма». Театр «Кукушкино гнездо», Новороссийск.
- 2004 — «Что ты хочешь украинский бог?». «The Royal Court Theatre», Лондон.
- 2005 — «Присоединяюсь». «The Tristan Bates Theatre», Лондон.
- 2005 — «Галка Моталка». Национальный Латвийский театр, Рига.
- 2005 — «Галка Моталко». «Центр драматургии и режиссуры», Москва.
- 2007 — «Раба хвоста» (реж. В. Фаэр).. «Центр драматургии и режиссуры», Москва.[3]
- 2016 — «Саша, вынеси мусор» (реж. О. Зиброва). Театр «18+», Ростов-на-Дону.[4]
Режиссер «бандеровского» спектакля возглавил «Современник». Колонка Голоса Мордора
Недолго театр «Современник» после ухода в мир иной Галины Волчек оставался без художественного руководителя. Московский департамент культуры среагировал почти молниеносно. Такое впечатление, что просто ждали подходящего момента, как бы цинично это ни звучало. И вот руководителем театра становится некий Виктор Рыжаков, ранее служивший худруком Центра им. Мейерхольда.
Так что же это за персона? А вот тут начинается самое интересное. В 2015 году руководимый им центр ставит спектакль «Саша, вынеси мусор». Поставлен он по пьесе украинской писательницы Натальи Ворожбит. Наталья Ворожбит — бандеровка, вот просто так, как есть, в самом классическом понимании этого слова. Обожает «Правый сектор»
Виктор Рыжаков восхищается «святыми 90-ми». Оно и понятно — вся эта публика была крайне далека от простого народа. Вот его цитата из интервью «Радио Свобода».
«Мы оставляем сегодняшнему поколению все наши вопросы и ожидания, которые были в конце 80-х — начале 90-х, и это ощущение ухваченного счастья. Тогда было что-то невероятное, у нас было единое счастье на европейский и на наш мир, это была совершенно другая оттепель, как будто что-то в природе соединило нас всех вместе, мы были на одной волне. Я помню, как мы шли в колонне с Андреем Дмитриевичем Сахаровым, Егором Тимуровичем Гайдаром. Я служил в Театре юного зрителя, мы выходили с Камой Мироновичем Гинкасом, с Яновской, с артистами после репетиций, вливались в эту колонну, шли по Тверской…»
Ну и наконец, его слова относительно событий на Болотной площади.
«Вспоминаю кольцо белоленточников, это было мощное противостояние злу. Не хватило духу, не хватило опыта».
И вот этого человека назначают худруком одного из главных театров страны. Не абы кто, не какая-нибудь частная лавочка, а назначает департамент культуры города Москвы. Это выражение государственной политики? Или какое-то изощренное издевательство? В стране свобода и демократия, но это не означает, что таких персонажей необходимо трудоустраивать с помощью государства. Пусть идет в свободное плавание и ставит какие угодно спектакли, но без государственной поддержки.
Вчера я написал об этом в Twitter, и мне очень понравился один комментарий.
«Это как подкармливать глистов у себя в организме, вместо того чтобы избавиться от них. Рано или поздно наступит интоксикация».
И знаете, к этому комментарию практически нечего добавить.
1 Организация запрещена на территории РФ.
Наталья Ворожбит: мне интересно писать о том, что болит — новости Еспресо TV
Сценарист, автор пьес, спектаклей, фильмов Наталья Ворожбит о драматургии, детях в войне и своем волонтерском проекте. И про фильм «Киборги», за который она получила главную кинопремию «Золотая дзыга» как лучший сценарист
Наталья, Вы к тому поколению украинских творческих людей относитесь, которые получали образование на рубеже эпох. Во времена СССР в Украине никогда не было литературного института. Можно было учиться на филологическом отделении или на журналистике, где учились много творческих людей, писателей. Но если ты хотел получить настоящее литературное образование, тебе нужно было ехать в Москву. И мы помним Юрия Андруховича, его «Московиаду», его описание учебы в Москве в Литературном институте. И Вы тоже там учились?
Да.
Как вообще у Вас возникло это желание? Вы когда поступали, у Вас было желание стать кем — сценаристом, писателем, поэтом? Почему Литературный институт?
Я, видимо, была несознательна и вообще не понимала, что я делаю. Это много случайностей, которые привели меня туда. Я буквально за год до поступления начала не то что писать пьесы – читать их. Я просто попала в один такой кружок, где эти пьесы вроде учили писать, и мне хотелось просто заниматься каким-нибудь творчеством. Потому что я родилась в Дарнице — это такая, Вы знаете, окраина Киева, мои родители не имели никакого отношения ни к театру, ни к киноискусству вообще. Но у меня была такая тяга.
Я ухватилась за первую возможность. Я не представляла, что буду писать пьесы. Я их не читала, в театр не ходила. И когда я туда попала, думала, что буду актрисой — конечно, я же мечтала, как и все девушки, быть актрисой. Я просто ехала, я понимала, что это что-то изменит в моей жизни. Я не знала, кем я буду.
Когда я говорил в этой студии со многими режиссерами, актерами, творческими людьми, которые теперь действительно достигли больших высот, то некоторые из них до того, как поступить в театральный институт, даже в театре ни разу не были. Потом таланты у людей открываются. Интересно ли Вам было там учиться?
Наверное этот вуз в свое время был лучшим, когда его только открыли, — в 1930-1960-е, там действительно было много интересного. Там развивали литературу республик — там набирались курсы узбекской литературы, казахской отдельные и прочие. А в то время, когда я туда попала, это было не очень интересно, скажу честно. Это было интересно с точки зрения этнографии, потому что это старый особняк, там какие-то старые писатели ходят, это было интересно наблюдать. Что касается драматургии, ничего я там не получила как драматург.
Но был какой-то круг общения?
Да. Круг общения, с которым я познакомилась благодаря Литинституту, но все-таки это было за пределами. Это люди, которые потом создали движение «Новая драма», Театр.doc. Это было моей школой, большое счастье, что я туда попала. За год до этого туда поступил Максим Курочкин — украинский драматург, мы с ним там встретились, познакомились, и это была наша такая украинская часть на тот период в Москве. На 10 лет я там задержалась, и, наверное, лет только через 7 я осознала, что уже зарабатываю писательством деньги и что я уже могу сказать, что я драматург, хотя много лет стеснялась об этом сказать. Потому что само слово не всем понятно: ездишь на поезде «Киев-Москва», «Москва-Киев» дважды в месяц, тебя спрашивают, все что-то рассказывают. Кто врач, кто учитель. «А Вы чем занимаетесь?» И мне вот слово «драматург» мне прямо…
Говорите писатель.
Я долго училась, говорила «журналист», что угодно. Когда говорила «драматург», все напрягались и ждали объяснений, что это такое.
Вы знаете, из тех, кто жил в Москве, кто уехал туда из Украины, есть две категории людей: одни забыли сразу про Украину, интегрировались в то культурное пространство, успешно там работают, имеют совсем другие взгляды. А некоторые, даже независимо от политических событий – сейчас это более-менее понятная ситуация, а даже раньше, – не мог вписаться. В принципе, «Московиада» Андруховича как раз о том, что он чувствовал там себя другим. Как это было для Вас? Как же все-таки после 10 лет жизни в Москве вернулись сюда?
Я могу сказать, что в той среде, где я общалась, я чувствовала себя, как рыба в воде. Мне было очень комфортно, меня очень хорошо воспринимали, и у меня все в карьере было прекрасно. И я благодаря этим годам чему-то научилась и что-то у меня начало получаться. Но я именно в Москве почувствовала себя настоящей украинкой. Именно там я почувствовала, что мы разные, и на самом деле все эти 10 лет очень хотела домой.
В чем эта разница для Вас проявлялась? У меня был такой период у самого, когда я тоже работал в Москве, руководил там довольно крупными медиа-активами. И были даже такие детали, когда ты идешь по улице, и вдруг сзади к тебе какой-то человек идет к тебе очень близко. И вот это неощущение дистанции, которая у нас все же всегда есть и всегда больше, меня раздражало. В чем для Вас это проявлялось?
Я, пожалуй, сейчас не вспомню такие мелочи. Я чувствовала себя в опасности все время. Я помню, что куда бы я не шла, возвращалась домой, я чувствовала, что я в чужом пространстве, мне некомфортно. Возможно, в какой-то другой стране чувствовала бы то же самое, но я нигде так много лет провела. И часто чувствовала какое-то действительно высокомерие, такое какое-то отношение, какие-то такие разговоры. Они были на периферии, это не было напрямую, но я часто это ощущала. И вот это ощущение некомфорта, чужая я была, 10 лет я была чужая — не говорю о том круге, в котором я вращалась, профессиональном, потому что это были в основном очень замечательные люди.
А сейчас с этими очень замечательными людьми Вы продолжаете общаться?
В большинстве случаев да. Это Фейсбук. Ведь я же не езжу с 2014 года туда. Фейсбук в основном, телефон, или у меня есть друзья, с которыми я езжу отдыхать до сих пор. На днях умер наш учитель Михаил Угаров, который возглавлял Театр.doc и мы в эти дни поняли, насколько силен этот ближний круг, насколько он объединился. Мне написало большое количество людей письма соболезнования, так же оттуда, те, кто ходили его провожать. Мне понятно, что это для нас наша страна маленькая, которую ничто не может изменить. Хотя есть люди, с которыми общение прекратилось из-за их радикально противоположных взглядов.
Вы показывали «Киборги» этим Вашим знакомым, друзьям из Москвы?
Нет, мне кажется, если у них будет желание, они видят мою страницу, уже есть в онлайн, можно посмотреть.
В России он доступен, можно тоже посмотреть.
По-моему, да.
Ну хорошо. А кто-то смотрел?
Никто из россиян мне ничего еще не сказал. Никто ничего. Или не смотрели, или боятся смотреть. Или посмотрели – не восприняли.
А может, боятся сказать?
Или боятся сказать. Не знаю. Единственное, что оттуда слышала, — это lenta.ru сравнивала, «чем «Киборги» лучше фильма «Крым». Представляете, вышла такая у них статья. И «Киборги» по всем параметрам в lenta.ru получается лучше. Не знаю, как шутит Иванна Дидюра, «что, снова «Ника»?
Ну вот»Киборги». Как началась эта работа? Кто кого куда пригласил и как Вы начали над этим работать?
Я не была знакома ни с Иваном, ни с Ахтемом, только об Ахтеме слышала. И вот они мне в конце 2014 года позвонили, пригласили на встречу. У них было несколько предложений — это «Киборги» и еще одно, за которое я в итоге не взялась. Меня это предложение напугало, потому что удерживался еще Донецкий аэропорт и было неизвестно вообще, чем это закончится. И я думала отказаться. Но мне мой друг, немецкий режиссер Георг Жено, мой коллега еще по Театру.doc, он почему-то вдруг стал очень настаивать. Он сказал: «Кроме тебя это никто не сделает, ты должна согласиться».
Я впервые в жизни позвонила Дидюре, продюсеру — я никогда продюсерам не звоню – и сказала: «Иванна, я согласна». А потом началось для меня самое трудное: мне нужны были контакты «киборгов», мне Ахтем дал много. Надо было им звонить, договариваться о встрече, разговаривать. А я так не люблю вообще брать интервью — это действительно для меня сложно. А тут еще с бойцами. И кто я такая, и как я выгляжу в их глазах – какая-то девочка, какая-то женщина, которая будет писать о войне. И так они на самом деле изначально и чувствовали. Но я, на счастье, позвонила первому Андрюше Шараскину, потому что у него театральное образование, я подумала, что мы поладим. (Андрей Шараскин — был одним из руководителей «Правого сектора» с позывным Богема. Он стал прототипом главного героя «Киборгов» — Серпня. В конце фильма Шараскин снялся в небольшом эпизоде.)
Наши первые встречи были довольно трудными, я понимала, что он не идет особо на контакт. Но потом что-то изменилось, и он взял меня с собой туда, в АТО, и благодаря ему…
А где Вы там были?
Он возил меня по разным воинским частям, как ВСУ, так и добровольческих батальонов. Я и до сих пор вспоминаю, как он мне рисует на салфетке эти позиции, что где находится, а я чувствую, что я дуб дубом. Я записываю, как это оружие называется, все это — настолько далека от этого.
Как эта история сложилась у Вас?
Единственное, о чем мы договорились, что это будет история, что это будет осень, что это будет одна ротация. Как сложилось? От людей все шло. Я общалась с людьми, с которыми Андрей меня знакомил. Они, благодаря тому, что он знакомил, были открыты сразу, они много чего рассказывали. И это была дружеская непринужденная атмосфера, поэтому я слушала. Потом я даже не переслушивала свои интервью, все вроде записывала, потом просто села и все, что мне запомнилось ярче всего, истории, от которых я не могла отказаться, я их все записала. И потом я понимала, что их все надо как-то связать между собой. Я не помню, как рождались герои. Наверное, они все тоже из реальных персонажей родились. Может, у кого-то один-два-три образа за одним стоят. Наверное, основой все-таки рассказы Андрея о том, как они заезжали на эту ротацию. Как они под обстрелами заезжали, как был этот бой. Там много документальных историй. И надеюсь, что в четырехсерийную версию больше войдет того, что было написано и отснято.
Когда смотрели фильм люди, принимавшие участие в боевых действиях, как они на это реагировали? Они поверили в ту историю, которую Вы рассказывали?
Наверное, были те, кто не поверил. Они просто ко мне не подходили. К нам подходили те, которые поверили, которые пережили. Кто-то плакал, кто-то защищался, наверное. Было много эмоций, много слов мы услышали о том, что именно так было. Иногда говорят нам невоенные, что они у Вас там так разговаривают, на такие темы, разве так будут там ребята разговаривать? А другие подходили и говорили – да, именно так и происходит. Мы там проводили очень много времени, мы говорили обо всем — и о жизни, и о политике, и об отношении, и такие философские вопросы поднимали очень много. А что действительно там война – это не только там…, это в первую очередь все-таки быт.
Там этот диалог все время в фильме идет между двумя главными героями – между Серпнем и Мажором. Вам самой кто ближе?
Вот я разрываюсь между двумя. Наверное, Мажор мне в чем-то ближе, но настолько убедителен Серпень. У него тоже столько правды. То есть тут на самом деле — это две правды.
Как Вы это делали? Вы сама с собой дискутировали?
Я сама с собой. Это те вопросы, которые я себе ставлю. Хотя это — о реальных людях, которых я себе представляла. Тот же Шараскин, еще несколько ребят, которые так же думают, как он. И поэтому же Мажор. Я с молодыми ребятами общалась. Потом выяснилось, что в реальной жизни прототипы и Шараскина, и Мажора в жизни встречались. Это тоже некая мистика. Это мой внутренний диалог, я тоже об этом много думала.
Какие Вам наиболее интересны конфликты? И как Вы их выбираете? Вы ищете продюсера, который Вам предложит интересную тему? Что самое интересное для Вас сегодня в украинском обществе?
Есть две грани моего творчества. Это, с одной стороны, действительно, предложения от кинопродюсеров, и я выбираю то, что мне интересно. К счастью, уже есть такая возможность в Украине — выбирать наиболее интересное. А с другой стороны, я пишу для театра, и там у меня больше свободы, там я предлагаю свои истории. Долгий разговор об этой разнице. А что интересно? Мне интересно о сегодня, о современном, о том, что болит. Я никак не могу отстраниться от этого. Наверное, я не глубокий философ, чтобы осмысливать прошлое и на его примере анализировать настоящее или будущее. Поэтому мне интересно здесь и сейчас. Я езжу и работаю с подростками в зоне АТО, поэтому все мои проекты связаны с настоящим.
Еще один фильм, читаю аннотацию, «Школа №3» — «Фильм о 13 учащихся городка Николаевка Донецкой области. Летом 2014 года Николаевка стала свидетелем и участником боевых действий. Несколько снарядов попали в школу №3, превратив в одну из руин города. Это история взросления 13 подростков, которые пережили войну. Фильм построен на их открытых монологах в параллели с реальной жизнью». Это – документальный фильм?
Да, он основан на спектакле, который мы сделали вместе с Георгием Жено и поставили сначала в Николаевке, с детьми. Это 13 монологов, дети выходили на условную сцену и рассказывали свои истории. Перед этим мы с ними много работали, и это некий театр свидетеля: когда сами актеры — они же участники событий, о которых рассказывают.
Почему Вы едете в Авдеевку?
У нас есть такой проект «Class Act: Восток-Запад», мы уже третий год его делаем. Мы отбираем 10 детей с востока Украины, 10 — с запада, привозим их в Киев, учим писать пьесы, а потом с профессиональными актерами и режиссерами на большой сцене эти пьесы ставим. Это очень хороший и культурный, и социальный, и психологический, и терапевтический проект, который и объединяет, и лечит, и развивает, и развивает украинский театр в том числе.
А как воспринимают войну эти дети? Как они воспринимают Украину?
Когда мы в 2014 году туда поехали, они нас воспринимали довольно агрессивно. Мы приехали в эту школу волонтерами, восстанавливать, она была разбомблена, и мы испытывали недоверие, неприятие. Плюс они были травмированы очень — Николаевку летом бомбили, а мы приехали в конце осени. Был большой барьер.
Почему мы решили делать спектакль? Мы поняли, что одним приездом мы ничего не изменим. Мы уедем и все останется на том же месте. Мы решили, что нужен долгосрочный проект, чтобы они нам поверили. Мы никогда с ними не говорили о политике, мы просто озвучили свою позицию вначале, и к нам приходили дети со своими историями и постепенно открывались.
Мы почувствовали голоса их родителей. Почувствовали от них голос российских новостей. Но поскольку они молодые умные дети, они начали все это анализировать, благодаря нам в том числе, и их позиции на сегодня абсолютно изменилась. Половина из них учится в Киеве, они все имеют проукраинскую позицию. Возможно, мы научили их думать. И мы пришли к выводу, что нет никаких сепаратистов, просто с людьми надо разговаривать, объяснять, находить какие-то культурные пути для понимания. Потом мы ездили в школы Попасной, Счастья, там было немного иначе — потому что дольше война шла и люди уже по-другому воспринимали.
Как это происходит с людьми? Как они меняют это восприятие?
Я не знаю, как в Попасной. Когда мы приехали в Попасную — она на грани, там школа, которая тоже пострадала. Когда мы зашли в эту школу, то были шокированы тем, что дети ходят с тризубами, что очень проукраинский директор. У них почти год шли боевые действия. Не четыре дня, а год, и они уже разобрались, от чего они страдают. И поэтому там не было больших проблем, там люди более сознательные. И еще зависит от власти на местах. Если в Николаевке там какое-то «градообразующее предприятие», Партия регионов там была, все ясно с какими настроениями, и все работают на этом предприятии, от него зависят, то в Попасной или Счастье — совсем другая ситуация.
Я был в Вильнюсе, в школе, где учатся дети из Донецкой и Луганской областей. У части родители погибли. Мы зашли в этот класс, они увидели, что люди из Украины, и сразу начали по-украински говорить и даже не хотели переходить на русский, даже когда литовские учителя, для того, чтобы их все поняли, к ним обращались на русском. И это были дети оттуда.
Там они почувствовали себя украинцами.
Они видят, что литовцы общаются на литовском.
У нас тоже есть свой язык.
Так что это, конечно, меняется. Вы ставили там спектакль, говорили, что пишете для украинских театров. Если сравнить развитие украинского театра и украинского фильма. Фильм последние годы начал развиваться, потому что фильм больше зависим от денег, чем театр. Это хорошо или плохо, не знаю, но если брать уровень украинского театра, то как бы Вы сейчас оценили? У нас хороший театр, или еще такой, детский?
Еще детский, конечно. Действительно, возникло за последние годы из-за, опять же, как это ни горько, войны, революции, достаточно независимых интересных современных площадок — Дикий театр, Театр переселенцев, Золотые ворота, где ставят современную драматургию. Где говорят на важные актуальные темы, где актеров учат говорить более современным языком. В академических театрах как не умели, так и не умеют ставить современную пьесу.
Ваши, кстати, актеры, которых отобрали в «Киборги», тоже многие из таких театров.
Да, почти все из таких театров. Видимо, это заслуга режиссера, что он сумел с них эту искусственность максимально легко скорректировать.
Это значит, что разные школы есть в современных театрах и традиционных?
Нет. В современных, конечно, но это такая школа — интуитивная, практическая. Когда ты работаешь с современными текстами, ты настраиваешься на то, чтобы говорить живым языком, как человек. А если ты в академических театрах играешь классику, это всегда будешь где-то далеко, не с нами.
Наше кино начало открывать украинцам таких талантливых актеров со всей Украины, что просто диву даешься. И эти люди играют совсем иначе, чем в наших театрах.
Конечно. Театры в каком-то смысле тормозят процесс развития актера. Он в кино, если приходит из театра к современному режиссеру, на современную тему, — он не готов, с ним ничего нельзя сделать. Поэтому часто берут сейчас только неизвестных, много неактеров. И во всех этих фильмах, о которых Вы говорите, часто именно непрофессионалы участвуют. Но в «Киборгах», просмотрите — Виктор Жданов, который сыграл Старого. Это же ощущение, что он таки из Миргорода, он настолько органичен… А в жизни он совсем другой, я его видела в театре. Это сложно. Но все-таки наш театр — я работаю с молодыми вроде режиссерами, а они все равно не умеют сотрудничать с автором.
В чем проявляется то, что режиссеру сложно работать с автором? Режиссер хочет что-то изменить в сценарии и делает это без автора?
Да. Обязательно изменить, обязательно трактовать. Это даже, мне кажется, режиссера оскорбляет, если просят поставить то, что написано. Не трактовать по-другому. Для него работа — в том, чтобы сделать наоборот: найти то, что будет не о том, что написано.
Он думает, что вносит свое творчество?
Не совсем так. Мне кажется, что и автор, и режиссер должны какое-то общее мнение выработать, договориться о каких-то смыслах. О чем хотят рассказать. Потому что когда ты берешь Чехова, которого тысячи раз поставили, конечно, его надо трактовать.
А кто Вам как режиссер интересен? Из украинских режиссеров.
Есть много талантливых режиссеров. Я понимаю, что с каждым из них мне сложно.
Со всеми сложно?
С теми, с кем я работала, или теоретически могу работать, — понимаю, что с ними мне будет сложно.
И в кино тоже?
Нет, в кино лучше ситуация. Молодые режиссеры, с которыми, я уверена, у меня будет меньше проблем. Но я подчеркиваю — они действительно талантливы. Их у нас не очень много, но они все очень интересны.
Одна из последних Ваших работ, «Ворошиловград». Это уже автор может на Вас смотреть так, как Вы смотрите на режиссера, и сказать — она пишет не то, что я написал. Я имею в виду Сергея Жадана. Жадан — один из лучших украинских писателей, талантливый, интересный, сам может писать сценарий.
Насколько я знаю, они с Лодыгиным несколько лет пытались писать сценарий по этой книге, и у них не получилось.
Потому что сценарист — это все-таки профессия.
Это — как безжалостный скальпель. Я бы себя, наверное, не могла так коротить. У него прекрасная книга, большая. Не очень кинематографичная с точки зрения структуры. У него нет такой дистанции до нее, ему трудно там что-то делать. Поэтому здесь понадобилась я. Нам так и не удалось с Сергеем поговорить, я не знаю, что он думает про этот сценарий, но думаю, что мы поговорим. Во время съемок на площадке много менялось по ходу. Поэтому не знаю, что там останется от меня и от Сергея в результате.
Как вообще лучше всего экранизировать книгу? Что нужно для того, чтобы сделать хороший сценарий, и чем то, что нужно для хорошего сценария, отличается от того, что нужно для хорошей книги? Потому часто говорят, что легко экранизировать плохие книги и хорошие фильмы получаются из плохих книг.
Очень метко о том — что из плохих книг лучше фильмы удаются. Вспомним из детства: мы читаем какую-то хорошую книгу, потом мы не можем смотреть кино. Нам кажется, что оно гораздо хуже. Я до этого не писала по чужим книгам сценарии. У меня был такой пиетет к Жадану, мне так нравилось это читать: атмосфера, поэзия, красиво, очень точно, очень символично. Я понимала, что пока я буду так дрожать перед этой фигурой, у меня ничего не получится. Надо временно избавиться от пиетета к писателю Жадану и представить это на экране. Забыть то, что можно позволить в литературе, — длинные лирические отступления, скажем, какого-то персонажа. У него, к примеру, очень интенсивная любовная линия, а потом он о ней забывает почти на всю книгу. В романе это прекрасно, а в сценарии надо это подтягивать, переделывать и в каком смысле приуменьшать. Потому что это час экранного времени.
Я буду идти с ожиданием на фильм «Дикое поле» и не только, потому что автор там — Жадан. А потому что сценарист там — Ворожбит. И, конечно, режиссер Ярослав Лодыгин. Благодарю, Наталья, за эту беседу!
Вам спасибо!
Наталья ВОРОЖБИТ: «Зритель не должен выйти из театра умиротворенным и счастливым»
Наталья ВОРОЖБИТ — киевский драматург, сценарист. Одна из лидеров «новой драматургии», массовому зрителю известна как автор сценария телесериала «Школа». В 2000 году окончила Литературный институт им. Горького в Москве.
Принимала участие в театральных и драматургических фестивалях «Любимовка», «Новая драма» и других. Лауреат литературной премии «Эврика» (2004 г.)
Пьесы — «Житие простых» (1994), «Девочка со спичками» (1995), «Супербум и другие подарки» (1997), «Ширма» (1999), «Галка Моталко» (2002), «Что ты хочешь, украинский бог?» (2004), «Демоны» (2004), «Присоединяюсь» (2005), « Зернохранилище» (о Голодоморе). Ее первая драматургическая работа —«Житие простых» — была поставлена в Киевском молодом театре в 1995 году. Преимущественно пьесы Ворожбит воплощаются на сценах Москвы и Лондона (театр «Ройял-Корт»). Впрочем, Наталья остается в Украине, недавно выступила одним из организаторов «Недели драматургии». Этим интервью мы хотим привлечь внимание читателей не только к одаренному отечественному автору, но и к тому вопиющему положению, которое сложилось в украинском театре, в том числе и в отношении наших режиссеров к современной пьесе.
— Как вы начинали?
— Первую пьесу написала в 19 лет. Но даже когда я поступила в Литературный институт в Москве и проучилась там пять лет, то не относилась к драматургии как к своему призванию. Это был просто повод выехать, расширить свою жизнь.
— Когда же вы поняли, что это все-таки ваше занятие?
— Когда впервые услышала свой текст со стороны во время хорошей читки. Это происходило во МХАТе им. Чехова, где проходил фестиваль «Любимовка». Моя первая удачная пьеса. Мне тогда было лет 25—26, я увидела отклик зрителей, критиков… Я вообще амбициозный человек, и амбиции всегда подталкивали меня к развитию. Вот когда я увидела и услышала читку, во мне что-то проснулось, я стала серьезнее относиться к пьесам. До того писала скорее потому, что по институтским правилам каждый год надо было что-то представить для обсуждения на семинаре.
— Кто ваш учитель?
— Однозначно не могу ответить. Учить меня начал Анатолий Дьяченко в своей лаборатории в Киеве. Я впитывала все как губка, но прошло время, я поняла, что того, чему он учил, совершенно недостаточно, это только азы. В Литинституте нас совершенно не учили драматургии, так что я получала профессиональное образование прямо на ходу, когда в Москве начали проходить семинары лондонского театра «Ройял Корт» и фестиваль «Любимовка». Например, тот же Михаил Угаров, инициатор «Любимовки», — точно один из моих учителей. Плюс яркие тексты моих коллег, как раз пришедших в театр в это время. Много людей…
— Получается, самое важное в обучении вашему ремеслу — среда общения.
— Да, это самое важное. Читать, слушать.
— Вы, Максим Курочкин — реализуетесь за рубежом, где угодно, только не в Украине. По какой причине?
— Хорошо, что мы работаем не только в Украине, что нас ставят в Москве или в Лондоне. Чем шире география драматурга — тем лучше для него. Другое дело, что в Украине мы пока, мягко говоря, не востребованы.
— Почему?
— Потому что наш театр глубоко провинциален, совершенно не готов к современной драматургии.
— Странно: режиссеры при этом постоянно жалуются, что нет современных пьес, что нечего ставить.
— Эти режиссеры ничего не читают. Они, может быть, одну современную пьесу прочли за всю жизнь и на этом строят выводы. С другой стороны, они понимают, что эту пьесу и не смогут поставить. Для них современная драматургия — инородное тело, равно и драматург отторгает такого режиссера. Несовместимые вещи, по-моему. Думаю, просто нужны новые режиссеры. С другими взглядами, воспитанные по-другому. Это не значит, что ни один из существующих театров с такой задачей не справится. Просто мало в режиссуре людей открытых и готовых этим заниматься. Я готова разговаривать со всеми, но…
— Похоже, в последнее десятилетие у нас происходят взаимно противоположные процессы: число более или менее одаренных или хотя бы профессиональных драматургов растет или, по крайней мере, не уменьшается, а вот хорошие режиссеры, такое ощущение, вымирают.
— Я не жду ничего, поэтому у меня этот вопрос никогда остро не стоял. К счастью, мне повезло, меня ставят, изредка даже в Украине, и все же мне кажется, что молодым драматургам не надо стремиться, чтобы их ставили те режиссеры, которые не хотят и не могут это сделать. Понятно, что звучит не слишком обнадеживающе, но нужно работать над тем, чтобы появились новые постановщики. А они неизбежно появятся — это доказывает наш фестиваль, встречи в Театральном институте, которые проводили Курочкин и Угаров. Приходило много молодежи, живой, заинтересованной, на нее вся надежда.
— Почему вы взяли на себя бремя организации «Недели драматургии» в Киеве? Это ведь наверняка отняло массу времени.
— Я вижу, как много дают подобные мероприятия для начинающих драматургов. Если бы не та же «Любимовка», то большинства авторов, которые сейчас на слуху, просто не было бы. Драматургу нужен стимул, он не может писать в стол, это не проза и не поэзия. Поэтому на фестиваль в Москве я ездила постоянно, ради общения с интересными людьми и соревновательного момента. Ты все время в контексте, слушаешь чужой текст, завидуешь по-хорошему, думаешь: «я бы так хотел» или «напишу лучше в следующий раз». Поэтому, повторяю, очень хорошо, что прошел фестиваль в Киеве. Я вижу молодых ребят, которые загорелись, у которых энтузиазм появился. Уверена, что в следующем году у нас будет еще больше талантливых пьес.
— То есть, по-вашему, фестиваль удался?
— Я была очень пессимистически настроена. Всегда готовишься к худшему, тем приятнее хороший результат. «Неделя» превзошла все мои ожидания. Ходило очень много людей. Очень много заинтересованных глаз. Очень живые обсуждения. Семь дней, и ни разу не было неудобно перед авторами за пустой зал. Даже самые слабые пьесы приходили слушать. Фестиваль доказал, что театр в Украине точно будет. Сейчас, на мой взгляд, его нет — но он будет неизбежно.
— Все-таки, что же для этого нужно?
— Могу сказать, что нужно лично мне. Я хочу, чтобы у нас появилась своя площадка и чтобы мы регулярно там проводили свои фестивали и ставили современную драматургию с режиссерами, которые участвуют в фестивалях. Очень простая схема, отработанная в той же Москве. Дальше другие подтянутся — начнут реально ставить или предлагать тексты. Просто никто не хочет быть первым.
— Первым быть трудно.
— Трудно, но ведь первый и побеждает.
— Немного прозы, простите за каламбур: чем зарабатывает драматург?
— В лучшем случае — кино, но чаще всего телевидением. Все время приходится быть то главным автором, то шеф-редактором, сочинять какие-то сериалы. Это, конечно, сильно мешает, потому что отнимает время, но и позволяет быть независимым и говорить: «Да чхать я хотел на ваших нафталиновых режиссеров, на ваши академические театры, не надо меня там ставить». Палка о двух концах. С другой стороны, я бы написала больше хороших пьес, если бы меня все это время ставили и я бы зарабатывала этим на жизнь.
— Приходится уповать на телевидение?
— Иногда случается по два-три сериала одновременно делать. Правда, сейчас у меня ситуация лучше, есть должность на одном из украинских телеканалов, благодаря чему можно не заниматься халтурами, так что могу работать над тремя заказанными пьесами и полнометражным сценарием.
— Если говорить о подработках, то самая знаменитая из них — сериал «Школа». Вы довольны тем, что сделали там?
— За эту работу мне не стыдно. Один из немногих телепроектов, о которых могу так сказать. Часто переступаешь через себя, делаешь что-то для продюсера, либо сам материал изначально тебе неинтересен, а здесь все сошлось, разве что я ушла с последних серий, потому что мы по поводу финала с режиссером не договорились, но в остальном вышло хорошо.
— У всех о школьных годах разные воспоминания. Нужно ли было изображать школу столь жестко?
— Я не считаю, что там что-то преувеличено. Я исходила из личного опыта, ничего не выдумывала. Все ситуации основывались на реальных событиях, никаких натяжек. Думаю, что в школе происходят вещи похлеще. Понятно, что есть и другие школы, и другие дети, но сериал про отличников никто бы не смотрел. Надо говорить о больных вопросах, о подростках, у которых не все в порядке. Этот разговор должен побуждать к определенным действиям.
— Можно сказать, что время взросления априори неблагополучно.
— Мне кажется, что это кульминация всех переживаний. Человек все узнает в первый раз. Он не знает, что с этим делать, и стремится сделать все это впервые. Очень драматический, сложный период. Я, например, свой подростковый возраст пережила по полной программе. Есть ли смысл мне писать о чем-то другом?
— Как вы в целом находите сюжеты?
— Начинаешь вытаскивать из себя то, что тебя наиболее сейчас волнует, то, что ты накопил с того времени, как ты написал последнюю пьесу, и пытаешься придать этому какую-то форму. Я, например, училась в спортивном интернате, и пьеса «Галка Моталко» об этом. Внутри меня сидела эта информация, волновала, надо было куда-то ее деть. Мне Курочкин так и посоветовал: «Ты всегда так интересно рассказываешь о спортинтернате, напиши об этом». Или «Демоны» — история о моей тете, о ее жизненных перипетиях. Понятно, что что-то там приукрашено, а где-то сгущены краски, но во многом она меня вдохновила. Благодаря такому правдоподобию текст работает. В сценарии «Смешные чувства» тоже личный опыт. Что же касается отделки сюжетов, то это уже немного ремесленная работа: сидишь, продумываешь повороты.
— Каков критерий хорошо сделанной истории?
— Когда я слушаю хорошо сделанную пьесу, то очень раздражаюсь. Я этого очень не люблю. Сейчас время другой драматургии. Мне нравится, когда меньше сюжета, но больше загадочных смыслов, когда какое-то чудо происходит — не за счет сюжета, а за счет чего-то другого. Вот в телевидении надо закручивать сюжет, чтобы зритель смотрел. Театр, мне кажется, другую функцию выполняет.
— Как вы относитесь к методу документальной пьесы, или, как его называют, вербатим, который практикует московский «Театр.doc»?
— Вербатим — это не способ писать пьесы, и я так не хочу писать. Это не совсем авторская работа. Но этим надо владеть, это очень полезное упражнение, каждый драматург должен попробовать себя в этом жанре. Документальная драма оживляет персонажей и язык, возвращает драматурга к реальности. С 2000 года, с появления «Театра. doc», персонажи заговорили человеческим языком. Если до этого царила литературщина, не имеющая отношения к жизни, то вербатим несколько исправил положение.
— В одном из интервью вы сказали, что надо делать зрителю больно. Но что значит «сделать больно» в вашем понимании?
— Зритель не должен выйти из театра умиротворенным и счастливым.
— А каким же тогда?
— Взволнованным, рассерженным, задетым в своих убеждениях, в чувствах. Это не терапевтический сеанс, где тебя успокоят и погладят по головке. Мне кажется, театр должен будить, давать эмоциональную встряску. Любая антреприза нацелена прежде всего на то, чтобы зритель получил свою порцию удовольствия, посмеялся, как на любом телешоу или сериале. Но это неправильный путь.
— Выходит, театр воспитывает зрителя?
— Не думаю, что воспитывает. По крайней мере, не должен ставить себе таких задач. Не знаю… Пьеса — прежде всего сильное авторское высказывание. Эта энергия не несет ни развлекательных, ни воспитательных функций. Другое дело, что драматургу приходится быть хитрым и иногда подыгрывать зрителю, но это совсем не обязательное условие.
— Значит, понятие «катарсиса» актуально и сегодня?
— Мне кажется, да.
— Но ведь катарсис, если исходить из классического определения, тоже своего рода терапия?
— Да, очищение страданием. Но то, что предлагает современный театр, — это не очищение страданием, это попытка спрятаться от страданий за развлечением. Ничего нового, может быть, я и не говорю, просто сейчас театр, по крайней мере украинский, так нивелирован, что надо возвращать какие-то истинные смыслы.
— Может быть, театру сейчас недостает высокого трагического начала?
— Очень трудно говорить серьезно о серьезном. Все боятся этого и прячутся за иронией, даже драматурги нового театра стараются о трагическом писать смешно. Это неплохо, мне, например, это нравится. Надо быть очень смелым и сильным драматургом, чтобы написать трагедию, в которую поверят, точно так же как и комедию, кстати. Может быть, и стоит себе поставить такую задачу… Сейчас нет чистых жанров, и настаивать на том, чтобы они были, — глупо.
— Обсценная, нецензурная лексика сейчас появляется во многих новых пьесах. Вопрос скорее стилистический: как это использовать так, чтобы это было уместно?
— Мои герои так разговаривают, потому что они так же разговаривают и в жизни. Я никогда не делаю это для провокации, и просто не верю, что так кто-то делает специально.
— Конечно, много дискуссий об этом…
— У меня рука не поднимается написать «блин» вместо «б…дь», потому что понимаю, что в данном случае это неестественно. Я знаю, что персонаж этого не скажет. А если заменять, то давайте все страшные слова заменим — «смерть», например. Есть среди писателей выражение: «Я писатель, для меня все слова равны». Это так и есть. В жизни меня мат коробит гораздо больше, чем на сцене. На подмостках — художественное переосмысление. Когда слово произносится в театре, то совсем другой эффект, в нем нет той бытовой агрессии.
— Вы хотите показать зрителям пьющего, матерящегося героя, как в жизни, но ведь в театр вряд ли ходят люди сильно пьющие и матерящиеся на каждом шагу. Может, это послание и не доходит до тех, кому оно адресовано?
— Конечно, не доходит, к сожалению, в большинстве случаев. Но послание же не только в этом: мол, посмотрите, как вы ругаетесь. В театр должны ходить люди, которые как-то могут повлиять на ситуацию. Не услаждать свой слух приходят, а посмотреть правде в лицо. В той же Европе буржуазные театры регулярно ставят социальные пьесы. Потому что элита хочет быть частью общества, хочет больше знать. Буржуа, приходя на спектакль, в некотором роде выполняют свой гражданский долг. И это совсем неплохо. Вот недавно мы сделали пьесу о Черкассах, собирали материал по технологии вербатим — там довольно острые вопросы поднимаются о городе. Очень хотелось бы, чтобы на такие спектакли приходили местные чиновники, чтобы такие пьесы шли в каждом городе. Сцена все равно воздействует сильнее, чем газета или телевизор, в которых, к тому же, не говорят правды. Театр — очень сильный инструмент, просто никто этого не понимает. Ну, может, и хорошо, что наши политики этого не понимают. (Смеемся).
— Каковы ваши планы?
— Нужно очень быстро дописать пьесу по мотивам гоголевского «Вия» для киевской студии «Дах». Нужно сделать пьесу для лондонского «Роял Корта», которую уже долго пишу. И еще один московский режиссер попросил расширить мою старую пьесу «Демоны». Плюс мне заказали пьесу в Нью-Йорке о наших эмигрантах там.
— Насчет «Вия». Какие у вас отношения с этим текстом, да и в целом с наследием Гоголя?
— «Вий» — сказка, в первую очередь. Я сейчас, работая над своим «Вием», перечитывала оригинал с большим удовольствием. Другое дело, что в данном случае «Вий» — просто повод написать что-то совершенно свое. От оригинального текста там осталась только канва. А Гоголь — один из любимейших писателей, наиболее, наверно, на меня повлиявший. Ко всему, что он сделал, я отношусь с восторгом. Когда я писала эту пьесу, его профиль начал мне видеться в обоях, и странные вещи стали происходить. Так что отношения с ним у меня серьезные. Не знаю, как у него со мной.
— Несерьезный вопрос для завершения: есть ли у вас хобби?
— У меня нет ни на что другое времени, кроме как на работу или ребенка. Пьесы — это, наверное, хобби. Не приносят денег, зато много удовольствия. Иногда вот думаю: «Чем я занимаюсь?» Засыпаю с дочкой и думаю: «Надо завтра дописать то, и то, и то», а ребенок говорит: «Завтра треба полити помідори, бо зав’януть». Вот она, истина, вот человек занимается реальным делом! А я — какой-то ерундой, обслуживаю свои амбиции. Очень часто самокритично отношусь к своему роду деятельности. Но мне это нравится, и ничего другого я не умею.
