Лучшие образы Сьюзен Зонтаг: фото
T
КУЛЬТУРА • ИКОНА СТИЛЯ
Текст: Елена Нагаева
Одна из самых свободомыслящих фигур своего поколения — Сьюзен Зонтаг до сих пор восхищает далеко не только феминистское сообщество. И внешность тут ни при чем.
ысокий рост, низкое давление, склонность к анемии, плохо переносит алкоголь, много курит, нуждается в долгом сне, астма, мигрени, острая потребность в протеине и чистом сахаре, крепкий желудок, быстро устает на ногах, любит лежать, кусает ногти и скрипит зубами, мерзлячка, любит рассматривать физическое уродство», — так Сьюзен Зонтаг описала себя в 1964 году. Мир знает ее как разностороннюю личность, которая за 71 год жизни успела примерить на себя роли домохозяйки, феминистки, публициста, спикера, романиста, искусствоведа, киносценариста, актрисы и музы. В первую очередь Сьюзен Зонтаг писала, писала много, с детства и на самые разные темы — от фотографии и художественного авангарда до восприятия обществом болезней как наказания за порочный образ жизни.
Сьюзен Зонтаг сложно назвать полноправной иконой стиля. Строго говоря, внешний вид — последнее, о чем вспоминают, говоря о ней. Одежда не являлась для Сьюзен ни первичным способом самовыражения, ни методом привлечения внимания — скорее продолжением натуры и деятельности. В молодости довольно обычный, с годами ее облик начал обретать самобытность.
Ни следа косметики на лице. Любимые предметы одежды — водолазки и рубашки.
Замкнутый ребенок, общению со сверстниками предпочитающий книги и твердо уверенный в том, что получит Нобелевскую премию, Сьюзен, кажется, стала прототипом Дарьи из одноименного мультсериала.
«Я ненавидела быть ребенком. Я не могла делать то, что мне хотелось», — так Сьюзен описывала свое детство. Наверное, поэтому, поступив в Университет Беркли (в 15 лет) и почувствовав вкус к жизни, она тут же влюбилась, вступила в брак
(в 17 лет) и через два года родила сына. Тем самым опровергла однажды сказанные отчимом слова: «Если будешь много читать, никогда не выйдешь замуж». Типичный побег из-под родительского контроля обернулся столь же типичным кризисом и еще одним побегом, но уже в Париж. В Париже — первый лесбийский опыт, первый опыт в качестве актрисы, первый роман. Неудачный. По возвращении — развод и статья «Заметки о кэмпе», принесшая известность. Сьюзен Зонтаг была не слишком хороша в художественной литературе, зато она тонко чувствовала жизнь, умела поймать явление и описать его еще до того, как оно станет мейнстримом.
Чем больше Сьюзен набиралась опыта, тем сильнее проявлялась ее харизма. Взросление ей шло. Она реализовывалась в разных сферах деятельности — литературе, журналистике, кино, философии, искусстве — и была медийной личностью, поэтому ее чаще называли «публичным интеллектуалом», нежели просто писательницей, сценаристом или критиком.
Такая характеристика — «интеллектуал» — очень четко считывалась во внешнем виде. Ни следа косметики на лице. Любимые предметы одежды — водолазки и рубашки. От ранних снимков Сьюзен веет легкостью и бесхитростностью — на них она запечатлена в юбках, узорчатых платьях, очках «кошачий глаз» и с длинными этническими ожерельями на шее. На более поздних фотографиях Зонтаг все чаще в черном, свитерах или кардиганах крупной вязки, брюках со стрелками, массивных сапогах или ботильонах — она не стремилась выглядеть изящно, не молодилась. Седая прядь в челке в свое время стала ее отличительной особенностью. В дневнике Сьюзен писала, что предпочитает компанию гомосексуалов. Только с ними она могла снять с себя собственный запрет на женственность, сформировавшийся в детстве под влиянием социума и элегантной, но отчужденной матери, на которую Зонтаг не хотела быть похожей. Статная Сьюзен Зонтаг воплощала разумную и действительно интеллектуальную красоту вне рамок сексуальности. Она была символом, и ее внешний вид всецело дополнял образ феминистской иконы и политической активистки.
Самопрезентация никогда не доставляла ей удовольствия.
Стиль Сьюзен Зонтаг — это история не столько про одежду, сколько про соприкосновение
с самим собой и умение тонко чувствовать жизнь, а не просто считывать стандарты:
«У вкуса нет ни системы, ни доказательств. Однако существует нечто вроде логики
вкуса: постоянная чувствительность, которая всегда лежит в основе, взращивая вкус. Чувствительность почти — но не абсолютно — невыразимая. Всякая чувствительность, которая может быть втиснута в жесткий шаблон системы или схвачена грубыми орудиями доказательства, перестает быть чувствительностью. Она затвердевает идеей…» (из «Заметок о кэмпе». — Прим. ред.)
Зонтаг восхищались, но ей это не приносило достаточного удовлетворения — она постоянно боролась с самой собой. Сьюзен далеко не сразу научилась ценить свою внешность — в молодости казалась себе непривлекательной и страдала от мучительных любовных отношений, в которых часто чувствовала себя нелюбимой и брошенной.
Подписывайтесь!//= $articleUrl; ?>
теги: ИКОНА СТИЛЯ
читайте также
Правила жизни Сьюзен Зонтаг
Писательница, литературный, художественный, театральный и кинокритик. Умерла 28 декабря 2004-го в возрасте 71 года.
Правила жизни
Теги:
правила жизни
писатели
писатель
Мое происхождение — это отправная точка, от которой сейчас уже очень далеко, и это расстояние меня радует. Все потому, что у меня было кочевое детство и не самая дружная семья. Мне не к чему возвращаться.
Первой книгой, которая меня впечатлила, была биография Марии Кюри, написанная ее дочерью Евой. Мне было лет 7-8, когда я ее прочла. Вообще читать я начала в возрасте 3 лет.
Я считаю Хемингуэя довольно посредственным. Понимаю и признаю его влияние, но мне лично он не интересен.
Я прочла огромное количество книг, и большинство из них — совершенно бездумно. Для меня чтение — как просмотр телевизора для других, что-то вроде фона.
Не знаю, насколько я интеллектуальна. У меня полно разных интересов, но еще я частенько хожу в CBGB (клуб в Нью-Йорке, колыбель панк-рока и нью-вейва) и делаю еще много других подобных вещей.
Мне повезло побывать замужем и обзавестись ребенком в молодости. Я сделала это тогда — и больше мне этого делать не нужно.
Меня всегда поражали люди, говорившие «Я влюбился, у меня закрутился роман».
Рок-н-ролл изменил мою жизнь. Знаете, я думаю, рок-н-ролл стал причиной моего развода. Группа Bill Haley & His Comets и Чак Берри сподвигли меня подать на развод и уйти из академического мира.
Никогда не считала, что мой персональный вкус, мои удачи или неудачи могут служить примером для кого-то.
Моя жизнь — это столица, столица моего же воображения, которую я намерена покорить.
Вся суть мышления заключается в слове «но». Вещи вокруг нас сложны. «И», «но», «или» — без этих слов не обойтись. Иначе не избежать лоботомии.
Писать — все равно что создавать нечто осязаемое. Мне нравится метафора, к которой прибегали Платон и Аристотель, сравнивая писателя с плотником.
Я нахожу писательство делом асексуальным, и это один из его главных недостатков. Когда я пишу, я не ем или ем очень нерегулярно и скудно, пропускаю приемы пищи, стараюсь как можно меньше спать. У меня болит спина, болят пальцы, болит голова. И это подавляет всякое сексуальное желание.
Я не пишу ежедневно — я ежедневно читаю. И только потом, когда прочитано уже слишком много, тогда я пишу.
Самовыражение меня не интересует.
Мне интересно создавать что-то хорошее — то, что останется в веках.
Когда я пишу, я всегда стараюсь делать это так, чтобы финальное произведение не разочаровало и не вогнало в скуку того, кто умнее и талантливее меня.
Я сделала себя сама — так мне видится моя карьера. Я никогда не была чьим-то протеже, чьей-то любовницей, женой или дочерью. Нет, я не думаю, что принимать помощь — постыдно. Если есть кому вам помочь, здорово. Но мне нравится осознавать, что я справилась самостоятельно. Это меня возбуждает.
Я однозначно считаю себя феминисткой. Мне говорили, что я «феминистка от природы», что я такой родилась. На деле я не совсем понимала суть проблемы: мне казалось немыслимым, что кто-то может не решиться делать то, что хочет, просто потому, что женщинам это делать не положено.
Думаю, женщинам следует отождествлять себя с другими женщинами, которые достигли мастерства в своем деле, гордиться ими.
А еще не стоит критиковать женщин за то, что они недостаточно чувствительны и чувственны. Было бы здорово, если бы мужчины стали женственнее, а женщины мужественнее. Мне такой мир нравился бы гораздо больше.
Люди постоянно говорят: «Я не могу сделать это, мне уже 60, я слишком стар». Или: «Я не могу сделать то, мне всего 20, я слишком молод». Почему? Кто установил такие правила?
Противопоставление молодости старости и мужского женскому — это два ключевых стереотипа, которые держат нас в клетке. То, что ассоциируется с молодостью и мужественностью, рассматривают как норму. Все, что ей не соответствует, считают куда менее значимым или вовсе неполноценным. Старики испытывают невероятное чувство собственной неполноценности, они стыдятся своих лет.
Читать онлайн «Сьюзен Зонтаг. Женщина, которая изменила культуру XX века», Бенджамин Мозер – ЛитРес
Benjamin Moser
Sontag: Her Life and Work
© Copyright 2019 by Benjamin Moser
© Алексей Андреев, перевод на русский язык, 2019
© Оформление.
ООО «Издательство «Эксмо», 2022
* * *
Посвящается Артуру Жапину и памяти Мишель Кормиер
В: Вы всегда добиваетесь успеха?
О: Да, в тридцати случаях из ста.
В: То есть вы не всегда добиваетесь успеха.
О: Нет, всегда. Тридцать процентов – это всегда.
Из дневников Сьюзен Зонтаг, 1 ноября 1964 г.
Предисловие. Жизнь в ожидании Годо
Чем доверчивей мавр, тем чернее от слов бумага, и рука, дотянуться до горлышка коротка, прижимает к лицу кружева смятого в пальцах Яго каменного платка.
Иосиф Бродский, Венецианские строфы (1) (1982), Сюзанне Зонтаг
Сьюзен Зонтаг кажется личностью неоднозначной. И после погружения в эту биографию – особенно. Будучи свободной от предрассудков и штампов, она едва ли обладала настоящей свободой в жизни, и это сразу бросается в глаза.
Выйти замуж в 17 лет после недели знакомства, влюбляться и разводиться, рассуждать о сексе (много рассуждать о сексе!) в дневниках, воровать книги в магазинах и запивать амфетамины кофе не мешало Зонтаг всю жизнь придерживаться жертвенной позиции в любви, кое-как следить за собственной гигиеной, скрывать свою личную жизнь и всячески бояться любых ярлыков, пряча это за в общем-то верной мыслью: неважно, что ты носишь, важно – что думаешь.
С одной стороны, эта мысль кажется очень точной – не нужно быть лесбиянкой или ladywriter (переводя на современный язык, «авторкой»), чтобы быть более значимым писателем, и потому это не нуждается в уточнениях, но с другой стороны – нужно быть максимально открытой, чтобы поддержать тех, у кого нет возможности говорить громко.
Зонтаг всегда избегала любой геттоизации, и в этом есть если не внутренняя убежденность, что любые рамки – всегда рамки, но и близкая историческая память. Зонтаг была еврейкой, хоть и отказалась от фамилии Розенблатт, и была женщиной, которая запрещала себе и другим думать о себе как о писателе-женщине, потому что писатель, как и философ, фотограф или наблюдатель, – существо бесполое.
Она была преподавателем, феминисткой, лесбиянкой, матерью – но все это было не более чем чужими представлениями о реальности, соответствовать которым Зонтаг никогда не хотела (и не умела). Вероятно, это и заставляло ее всегда обсуждать проблемы как нечто, что касается других, не опираясь на базу личного опыта.
Ее личная история прежде всего не интересовала ее саму.
«Человек, рожденный под знаком Сатурна, был лжецом („притворство и скрытность являются для меланхолика необходимостью”), любил свободу („сам он мог резко рвать с друзьями”) и прятался от дискомфорта на людях за чтением и письмом („ибо первое желание Сатурна при взгляде на любой предмет – отвести глаза, уставиться в угол. Еще лучше – уткнуться в блокнот для записей. Или укрыться за стеной книги”)».
Зонтаг в глазах Мозеса, а потому и наших, становится человеком чуть более реальным, чем сама, вероятно, хотела бы. Мы видим ее закомплексованным и недолюбленным ребенком (и понимаем причины), мы видим ее неудачи в отношениях – с матерью, сыном, любовницами (и понимаем причины), мы вообще учимся тому, как важно понимать причины – и в этом смысле книга несет вполне терапевтическую миссию. Каким бы философом и властителем умов ни был тот или иной деятель культуры, про него всегда найдется, что рассказать – и не только хорошего.
Но биография не эпитафия, а правда важнее вымысла.
Мое знакомство с личностью Зонтаг реверсивно: оно началось с большой выставки Энни Лейбовиц в Берлине. Помню, я была поражена историей их отношений: никогда не жили вместе, не были известны как пара (по крайней мере, при жизни Зонтаг), родили ребенка (Лейбовиц родила дочь в 51 год, донором спермы выступил сын Зонтаг Давид). Я думала тогда о том, как Зонтаг должна была относиться к этому ребенку? Ведь она была его бабушкой по крови и матерью по значению. Что за странный выбор? Лейбовиц понять можно – «пусть когда-нибудь можно будет иметь ребенка без него, но нам никогда не иметь ребенка от нее, маленькую тебя, чтобы любить», – но как понять Зонтаг?
«Любить больно. Это как давать себя освежевать, зная, что другой человек в любой момент может просто уйти с твоей кожей».
Вообще, в личности Зонтаг многое перекликается с личностью Цветаевой. Привычка влюбляться наотмашь, даже если знаешь, что это ненадолго (точнее: понимаешь, что есть сценарий – начало, середина, финал), привычка анализировать свои чувства и быть всегда недовольной собой, не разделять людей на женщин и мужчин – лишь бы страсть.
Это их полное растворение в других людях и кропотливое наблюдение за своими чувствами видится мне трагичным, и даже финал – одна повесилась, другая умерла от рака – выглядит как обрыв, неспособность справиться с накопившейся страстью, в ноль растраченной энергией.
Эта масштабная книга гораздо лучше расскажет о жизни Сьюзен, чем обрывки ее дневников. А главное, о том, откуда вообще берется это стремление к поиску любви и тепла, которое невозможно насытить. Холодная и отреченная мать Сьюзен, утонувшая в собственном горе от потери мужа и всю жизнь заливавшая его алкоголем, оставила дочь с дырой в сердце, и эту дыру Сьюзен пыталась залепить – то людьми, то книгами, то идеями.
«Споря с общей привычкой поверять творчество писателя его жизнью в своем большом эссе о гётевском «Избирательном сродстве», для самых глубоких размышлений над текстами Беньямин тем не менее заботливо подбирал биографические подробности – любую деталь, в которой сказывался меланхолик, одиночка».
Из подробнейшей биографии, составленной будто из миллиона разноцветных (и часто не связанных между собой) осколков, мы узнаем о том, что в попытке сбежать от пустоты Зонтаг рано начала читать, и уже в школе была той самой выскочкой и всезнайкой, у которой есть мнение по любому вопросу.
Это, кажется, сделало ее одиночкой и убедило в том, что она уникальна.
В шесть лет Сьюзен прочитала биографию Мари Кюри, обладательницы двух Нобелевских премий, и решила, что станет химиком (и получит Нобелевскую премию). Впрочем, за что получать премию, оказалось неважным, важно было противостоять устоявшимся (и устаревшим) нормам, доказать, что женщина способна добиться большего, чем принято считать, и хотя взгляды Зонтаг были далеки от тогдашней феминистической войны, она была истинной феминисткой, которая боролась не акционизмом, а просто тем, что встала в один ряд с великими мужчинами того времени (военными, политиками) и была им ровней – если не в физическом, то в интеллектуальном плане.
«Я чувствую, что во мне расцветает призвание. Я хочу быть свободной. Я готова заплатить цену, в смысле своего собственного счастья, для того чтобы стать свободной».
Зонтаг была уверена: если и деконструировать этот мир, то только ради любви, а еще – искусства.
Она боролась не только с гендерными стереотипами и давлением общества, которое заставляло ее быть хорошей женой и матерью (да что там «хорошей»: просто матерью и просто женой), она боролась и с литературой – ее первый роман «Благодетель» был протестом против обязательных атрибутов художественной литературы – сюжета и персонажей.
Мозаичная деятельность Зонтаг напоминает творчество ее подруги – Марины Абрамович, которая тоже деконструировала существующий мир – максимально углубляясь в телесное и духовное, но как будто и то, и другое существуют отдельно от всего окружающего мира и, в общем-то, друг от друга. При этом они обе становились некоторой моделью мира для других.
«Я не была везде, но это входит в мои планы».
Зонтаг неистово любила жизнь, но только не тогда, когда дело касалось искусства: за искусство можно было и умереть. Эту идею подтверждает эксцентричный проект Зонтаг в Сараево: в 1992 году, прямо под бомбежками, она ставила в местном театре пьесу другого нобелевского лауреата, Сэмюэля Беккета, – «В ожидании Годо».
Абсурдистская трагикомедия тоже отвечала характеру Зонтаг – она всю жизнь как будто ждала кого-то, кто придет и избавит ее от одиночества, от болезни, от любви. И как много и как быстро она ни бежала – из Беркли в Чикаго, из Чикаго в Париж, из Парижа в Лос-Анджелес, – отстраненный (и даже немного воинственный) взгляд биографа улавливает эту статичность, как и в пьесе Беккета: «они не двигаются с места».
Ксения Буржская
Журналист, поэт, соведущая Татьяны Толстой в YouTube-программе «Белый шум». Родилась в Ленинграде, с 2007 года живет в Москве. Создала smm-агентство для работы с российскими медиа, работала с соцсетями журналов «Сноб», «Русская жизнь», «Большой город», «Домашний очаг», «Популярная Механика» и многих других, публиковалась в журналах «Сноб», Cosmopolitan, GEO, «Большой город», L`Officiel Voyage, Interview Russia и других. С 2014 по 2018 год жила во Франции, об этом опыте написала книгу «300 жалоб на Париж». Работает главным спичрайтером голосового помощника Алиса в Яндексе.
Вступление. Аукцион душ
В январе 1919 года к северу от Лос-Анджелеса на высохшем дне реки собрали массовку из тысячи человек для того, чтобы поставить современную трагедию. Снимали картину по опубликованной годом ранее книге «Аукцион душ» (известной также под названием «Растерзанная Армения»). Книга была написана девушкой-армянкой, пережившей турецкий геноцид. Фильм стал одной из первых зрелищных картин Голливуда в зарождающемся жанре блокбастера, он сочетал в себе спецэффекты и новаторские для того времени решения, производящие на зрителя глубокое впечатление. Непосредственность и убедительность картине придавали задействованная в ней кинохроника, популярная в период Первой мировой войны (она закончилась всего два месяца назад), и попытка сделать фильм, основанный на реальных событиях. Геноцид армян начался в 1915-м и на момент выхода фильма все еще продолжался.
Сухое песчаное дно реки Сан-Фернандо поблизости от Ньюхолла оказалось, как писала одна голливудская газета тех времен, «идеальным» местом для съемок того, как «жестокие турки и курды» гнали «толпы несчастных армян со своим скарбом в узелках и мешках.
Некоторые из них вели по каменистым песчаным тропам пустыни маленьких детей»[1]. В съемках этого фильма приняли участие тысячи армян, включая тех, кто выжил и смог добраться до Америки.
Некоторым участникам массовки становилось не по себе: сцены массовых изнасилований и убийств, эпизоды, в которых убийцы заставляют жертв копать для себя могилы, и панорамные кадры распятых на крестах женщин были для некоторых слишком впечатляющими. «Несколько женщин, родственники которых погибли от янычарского ятагана, – писали в статье, – потеряли сознание от сцен пыток и насилия».
В конце статьи корреспондент газеты отметил, что продюсер картины пригласил его «пообедать на пикнике».
В фильме есть кадры с молодой женщиной в платье с цветочным узором, одной рукой она держит завязанные в небольшой ковер пожитки, а другой успокаивает девочку. На ее лице застыло выражение испуга. Они стоят на фоне палаток беженцев и не смотрят на приближающихся к ним людей. Мы видим только зловещие тени этих людей.
Возможно, их сейчас застрелят. Возможно, учитывая изобретательность убийц, их ждет другая участь, заставляющая мечтать о пуле, которая прекратит страдания.
Глядя на этот снимок, сделанный будто где-то в Анатолии, зритель с облегчением осознает, что это кадр со съемок фильма в Южной Калифорнии, а тени людей принадлежат не туркам-убийцам, а оператору и его помощникам. Несмотря на то что в пресс-релизах о картине писали, что все члены массовки были армянами, эти женщина и девочка были еврейками. Женщину звали Сара Леа Якобсон, а ее тринадцатилетнюю дочь – Милдред.
Мы с облегчением понимаем, что этот кадр инсценирован. Но тогда ни сами барышни, ни операторы не могли подозревать, что ждет Сару Якобсон и ее дочь в ближайшем будущем. Через год после того, как они сыграли свою роль в «мимическом спектакле страданий и бесчестья» и вернулись домой в Лос-Анджелес, Сара Якобсон умерла в возрасте тридцати трех лет. Фотография, о которой мы говорили, стала последним совместным кадром Сары Леа и ее дочери.
Милдред так и не смогла простить свою мать за то, что та ее покинула. Однако преждевременное сиротство оказалось далеко не единственным наследством, оставшимся девочке после смерти матери. Сара Леа родилась в городе Белостоке на востоке Польши и умерла в Голливуде. Ее дочери Милдред тоже суждено было много путешествовать. Она вышла замуж за человека, который родился в Нью-Йорке и в девятнадцать лет добрался до Китая, где в пустыне Гоби занимался скупкой пушнины у монголов-кочевников. Муж Милдред, также как и мать, прожил недолго и скончался в возрасте тридцати трех лет.
Их дочери Сьюзен Ли (имя которой является американизированным вариантом имени Сары Леа) было пять лет, когда умер ее отец. Позже Сьюзен писала, что знала его «только по фотографиям»[2].
«Фотографии, – Писала Сьюзен, – говорят о невинности и непрочности жизней, движущихся к небытию»[3].
Большинство людей, стоящих перед объективом, не думают о неизбежности своей смерти, что делает фотографии еще более «заряженными».
Сара Леа и Милдред участвовали в инсценировке трагедии, не представляя, что их собственная трагедия уже не за горами.
Они не подозревали, что картина «Аукцион душ», призванная увековечить память о прошлом, станет точным отображением грядущих несчастий. Пугающе символичной выглядит последняя фотография матери и бабушки Сьюзен Зонтаг, воссоздающая художественный образ геноцида. Зонтаг, всю жизнь стремившаяся объяснить для себя проблему человеческой жестокости и ужаса войны, изучала, как люди воспринимают изображение страдания, и задавалась вопросом, что зритель и наблюдатель делают с этими образами (если вообще что-либо с ними делают).
Для Зонтаг этот вопрос вовсе не был из разряда философских умозрений. Смерть матери Сары Леа не только разбила жизнь Милдред, но и повлияла на судьбу ее внучки Сьюзен. Переломный момент у Сьюзен произошел в одном из книжных магазинов Санта-Моники, где девочка увидела фотографии жертв холокоста. «Ничто в реальной жизни и на фотографиях не ранило меня так остро, так глубоко и так мгновенно»[4], – писала она.
Сьюзен было двенадцать лет. Шок от увиденного оказался настолько сильным, что практически во всех своих книгах она искала ответ на вопрос, как можно изобразить и выдержать боль.
Книги были ее прибежищем. Они предлагали ей богатый, яркий и разносторонний мир и этим спасали от несчастного детства. Каждый раз, когда Сьюзен становилось грустно и жизнь начинала казаться невыносимой, она тут же пряталась за раскрытой книгой, шла в кино или в оперу. Искусство, возможно, не способно укрыть от разочарований в настоящем мире, но это замечательное болеутоляющее средство, прогоняющее мысли о страданиях. К концу жизни во время очередного геноцида (кстати, это слово впервые появилось в качестве описания трагедии армян, происходившей в период и сразу после Первой мировой войны) Зонтаг поняла, что нужно боснийцам во время гражданской войны в бывшей Югославии. Она поехала в Сараево и поставила там пьесу.
Сьюзен Зонтаг была последней американской звездой литературы тех времен, когда писателей не просто уважали, но и считали знаменитыми.
До Зонтаг ни один писатель, говоривший о недостатках литературного критицизма в работах Дьердя Лукача и теории нового романа или антиромана Натали Саррот, не добился популярности так быстро, как она. Успех ее работ был впечатляющим и молниеносным.
Сьюзен Зонтаг была высокой и статной красавицей, с оливкового цвета кожей, с «тяжелыми, как у Пикассо, веками и спокойными губами, изогнутыми в полуулыбке Моны Лизы»[5]. Ее фотографировали лучшие художники эпохи. Она была Афиной, а не Афродитой, воительницей, «черным принцем». У нее был ум европейского философа и внешний облик мушкетера, она обладала качествами, которыми, по мнению многих, обладают мужчины. Но Зонтаг была женщиной, и это смелое сочетание женственности и мужественности стало для многих поколений интеллектуалок образцом более значимым, чем все, что они до этого знали.
Последователей и поклонниц поражало, что слава Зонтаг была совершенно беспрецедентной. В начале своей литературной карьеры она могла произвести впечатление некоторой нелепостью своего положения – молодая красавица с прекрасным образованием и широким кругозором, писательница из оплота нью-йоркской интеллигенции, которая решила заняться современной «низкой» культурой, презираемой представителями старшего поколения.
Зонтаг появилась неизвестно откуда, она не была знатного происхождения. И хотя многие пытались подражать ее образу, еще никому не удавалось убедительно исполнить эту роль. Зонтаг устанавливала определенные правила игры, а потом сама их нарушала.
Когда ей было всего тридцать два года, она появилась за накрытым на шесть человек столом в дорогом ресторане на Манхэттене. «Мисс Библиотекарша» (прозвище, которым она сама называла свое закрытое и влюбленное в книги «я») на равных общалась с Леонардом Бернстайном, Ричардом Аведоном, Уильямом Стайроном, Сибил Бертон и Жаклин Кеннеди[6]. Зонтаг вращалась в кругах Белого дома, Пятой авеню, Голливуда, журнала Vogue, нью-йоркской филармонии и среди обладателей Пулитцеровской премии. Это был самый блистательный круг людей не только США, но и, пожалуй, всего мира, и именно в нем Зонтаг было суждено провести всю свою жизнь.
Надо заметить, что существовало противоречие между той Зонтаг, которую мы видим на фотографиях, и мисс Библиотекаршей.
Пожалуй, никогда еще такая красивая женщина не работала так много и упорно. Она часто изумлялась, глядя на фотографии красавиц. В конце своей жизни Зонтаг, увидев свое собственное фото в молодости, с удивлением заметила: «Какая же я была красивая! И совершенно не подозревала об этом»[7].
Зонтаг жила во времена, когда представления о том, как люди добиваются известности и признания, претерпевали серьезные изменения, и ее отношение к славе менялось вместе с тем. Зонтаг документировала эти изменения. Она писала, что в XIX веке знаменитостью становились те, «кого фотографировали»[8]. Спустя сто лет, в эпоху Уорхола (который, кстати, был одним из первых, кто признал значимость Зонтаг), одного изображения человека на фотографии стало явно недостаточно. Когда фотографируют всех вокруг, слава превращается в картинку, двойника, набор идей, зачастую (однако не всегда) выразимых на языке визуального, которые стоят за человеком, зачастую уже не имеющим значения.
Зонтаг выросла под влиянием Голливуда, поэтому стремилась к признанию и работала над своим образом.
Она ужасно расстраивалась, когда слышала эпитеты, которыми награждали ее изображение: «Темная леди американской литературы» и «Манхэттенская Сибилла». Однажды Сьюзен призналась: раньше она надеялась, что «быть известным должно быть гораздо веселее и приятнее»[9]. Она постоянно предупреждала о том, как опасно устанавливать знак равенства между индивидом и его изображением, о ложности того впечатления, которое создает картинка, о том, что изображения искажают и скрывают. Сьюзен понимала разницу между самим человеком и его образом, фотографией как воплощением в изображении, иными словами, метафорой.
В сборнике эссе «О фотографии» она писала о том, как легко в случае «выбора между жизнью и фотографией выбрать последнее». В «Заметках о кэмпе», эссе, благодаря которому она и приобрела скандальную известность, само слово «кэмп» являлось отражением этого феномена: «Кэмп видит все в кавычках. Не лампа, а “лампа”, не женщина, а “женщина”. Можно ли найти лучший пример кэмпа, чем разница между Сьюзен Зонтаг и “Сьюзен Зонтаг”?»
Опыт работы с фотографией помог Зонтаг понять отличие спланированного снимка, в котором человек позирует сознательно, от изображения, «оголяющего» его тайным наблюдением фотографа.
«В любой момент срабатывания камеры заложена скрытая агрессия»[10]. (Можно констатировать некое подобие между турецкими экстремистами и оператором и его помощниками, направившими камеру на Сару Леа и Милдред.) «Камеру продают, как холодное оружие»[11].
Зонтаг неоднократно ставила вопрос о том, что говорит изображение о запечатленном на нем предмете. «Существует подходящая фотография объекта»[12], – писали о Зонтаг в заведенном на нее в ФБР личном деле. Но что можно считать «подходящей фотографией объекта» и для кого именно она может считаться «подходящей»? Что нового мы можем узнать о человеке – будь то знаменитость или усопшие родители, исходя из «набора фотографий»? В начале своей карьеры Зонтаг со скепсисом задавалась этим вопросом. Изображение извращает правду путем создания видимой, но фальшивой близости, писала она. И что, в конце концов, мы можем узнать о Сьюзен Зонтаг, глядя на одноименную кэмп-икону «Сьюзен Зонтаг»?
Во времена Зонтаг разрыв между предметом и его восприятием стал предельно очевидным.
Бесспорно, об этом разрыве писал еще Платон. Философы пытались найти изображение и язык, которые ничего не искажают. Например, в Средневековье евреи считали, что по причине царящей в мире несправедливости существует разделение субъекта и объекта, а также слов и их значений. Бальзак с большим недоверием относился к фотокамерам, считая, что те «оголяют» предмет съемки. Зонтаг писала, что изображение «снимает слои объекта»[13]. Пылкое суждение Бальзака во многом говорит о том, что фотография будоражила не только разум.
Точно так же, как и Бальзак, Зонтаг остро воспринимала метафоричность кадра. Читать ее тексты – значит неизбежно задумываться, почему все, что связано с метафорой, отношением предмета и его знака, было для нее так важно, так беспокоило ее.
Почему, в конце концов, для многих абстрактное отношение эпистемологии и онтологии стало для нее вопросом жизни и смерти?
Je rêvedoncje suis / Я мечтаю, следовательно, существую.
Эта перефразированная цитата Декарта является первой строчкой дебютного романа Зонтаг[14]. Это первое предложение и единственная на протяжении всего произведения фраза на иностранном языке бросается в глаза. Герой романа The Benefactor/«Благодетель» Ипполит отрекся от всех обыкновенных стремлений – семьи, дружбы, секса, любви, денег и карьеры – ради снов и мечтаний. Единственной реальностью для него являются его собственные сны. Через сны Ипполит «хочет лучше понять самого себя и познать свои истинные чувства». «Я увлечен своими снами как действием»[15].
Исходя из этой формулировки (только стиль, никакого содержания) сны Ипполита можно назвать квинтэссенцией кэмпа. Отрицание Зонтаг «чистой психологии» является отрицанием вопросов связи между сутью и стилем, по аналогии: между телом и душой, предметом и его изображением, реальностью и сном. В самом начале своей карьеры она писала о том, что сон является реальностью. В самой первой строчке своего первого произведения она заявила, что все мы являемся, по сути, лишь сном – воображением, иллюзией сознания, метафорой.
Такой подход не вяжется с задачами традиционного романа. Если мы не в состоянии узнать о людях ничего нового путем путешествия в мир их подсознательного, то зачем вообще писать об этих людях? Ипполит осознает эту трудность, но уверяет читателя, что в таком восприятии есть преимущества. О своей любовнице, которую он продал в рабство, он говорит, что та, вероятно, «чувствовала, что я не испытывал к ней сильных романтических чувств». «Но мне хотелось бы, чтобы она поняла, как глубоко, хотя и обезличенно, я воспринимал ее в качестве олицетворения страсти к моим снам»[16]. Героя Зонтаг другой человек интересует исключительно как плод собственного воображения. В некотором смысле отношение героя соответствует определению писательницы понятия кэмп – «восприятие мира в качестве эстетического феномена»[17].
Однако мир вовсе не является эстетическим феноменом. За сном следует действительность. Зонтаг описывала свое отношение к мировоззрению Ипполита как неоднозначное.
«Меня привлекает кэмп, но точно так же он меня и отталкивает». Позднее она неоднократно говорила, что за описанием существует реальный предмет, реальное тело наравне с умом, в котором появляются мечты, и реальный человек, в отличие от своего изображения на фотографии. Уже в зрелом возрасте она утверждала, что одной из задач, стоящих перед литературой, является помощь в осознании того, что «на самом деле существуют другие, отличные от нас люди»[18].
И действительно, другие люди существуют. Чтобы прийти к этому удивительному умозаключению, не требуется долгих размышлений. Но Зонтаг скорее отвергала реальность – саму реальность, а не ее метафору.
С раннего возраста она знала, что реальность жестока, неприятна, и лучше ее избегать. Будучи ребенком, она надеялась, что ее мама выйдет из алкогольного ступора, и мечтала жить на вершинах мистического Парнаса, а не на прозаической улочке в предместьях большого города. Усилием воли она хотела заглушить самую сильную боль – боль встречи со смертью: сначала со смертью отца, когда ей было пять лет, а потом и с самым страшным – со своей смертью.
В одной из записных книжек 1970-х Зонтаг писала о «навязчивой теме фиктивной смерти» в своих романах, пьесах и кинокартинах. «Я предполагаю, что причиной этого является моя собственная реакция на папину смерть, – писала она. – Все казалось ненастоящим, у меня не было никаких доказательств того, что он мертв, и в течение многих лет я мечтала о том, что он позвонит в дверь»[19]. Отметив это, она снисходительно продолжает: «Давай оставим эту тему». Как бы то ни было, от сложившихся в детстве привычек очень трудно избавиться, даже если хорошо понимать их причины.
Когда Зонтаг была ребенком, она пряталась от ужасов окружавшего ее мира, уходя в себя. Всю оставшуюся жизнь она пыталась выйти из этого погружения в себя, чтобы вернуться в реальность. С борьбой ума и тела сталкивались многие, но в жизни Зонтаг это противоречие было предельно острым. «Голова отдельно от тела», – пишет она в своем дневнике. Она считала, что если ее тело не в состоянии танцевать или заниматься любовью, то она по крайней мере может продолжать думать и поддерживать разговор.
У Зонтаг не существовало полумер – она могла быть «ничтожеством» или «великой». Третьего не было дано. С одной стороны, «беспомощное (Да кто я, черт подери, такая… Помогите мне, будьте ко мне снисходительнее…) чувство, что я фальшивка». С другой – «высокомерная нетерпимость» (презрение к окружающим по причине их интеллектуальной несостоятельности).
Со свойственным ей трудолюбием Зонтаг пыталась решить это противоречие. В ее сексуальной жизни было что-то схожее с титанической борьбой, когда она пыталась выбраться из чертогов разума, чтобы ощутить свое тело. У каких еще американских женщин ее поколения было так много красивых и успешных любовников обоих полов? Однако, читая ее дневники, разговаривая с бывшими любовниками и любовницами, можно подумать, что сексуальность Зонтаг была подавлена, свое собственное тело она воспринимала как что-то ненастоящее или вовсе как очаг боли. «Мне всегда нравилось делать вид, что моего тела не существует, – писала она в дневнике. – И я делаю все это (катаюсь на лошадях, занимаюсь сексом и т.
д.) без него»[20].
Желание не замечать своего тела помогало Зонтаг отрицать еще одну неизбежную реальность, а именно сексуальные наклонности, которых она стыдилась. У нее было несколько любовников-мужчин, но подавляющее большинство сексуальных связей Сьюзен было с женщинами. Всю жизнь она не находила сил признать наклонности, которые считала нежелательными, и потому не могла говорить о них честно ни публично (до тех пор, пока ее связи не стали предметом скандалов), ни даже в кругу близких. Поэтому главной темой ее работ, посвященных любви и сексу, был садомазохизм. Отрицать реальность тела для Зонтаг значило и отрицать реальность смерти с таким упорством, которое сделало ее собственную кончину кошмаром.
Она верила – в буквальном смысле верила – в то, что ум в конечном счете способен победить смерть.
Как писал ее сын, Зонтаг сожалела, что им обоим «скорее всего, придется совсем немного не дожить до появления химического бессмертия»[21].
По мере того как она старела и ей раз за разом удавалось избежать трудностей, Зонтаг начала надеяться, что правила, которые устанавливает тело, на нее не распространяются.
Делать вид, что тела не существует, могут лишь те, кто обладает размытым чувством самосознания, а напоминание самой себе о том, что «существуют другие, отличные от нас люди», свидетельствует о неуверенности в том, что существует она сама, что ее собственное тело принадлежит ей самой и его никто не отнимет. Она в отчаянии писала: «Словно ни в одном зеркале, в которое я смотрюсь, нет отражения моего тела»[22].
«Цель современного искусства, – отмечала Зонтаг в эссе, появившемся приблизительно в то же время, что и роман «Благодетель», – сводится к тому, что должны существовать произведения искусства – и, по аналогии, наш собственный опыт, более, а не менее для нас реальный».
В известном эссе «Против интерпретации» Зонтаг выступила против преувеличения значения метафоры, мешающего нашему восприятию искусства.
Она не только с недоверием высказывается о попытке рационально осмыслить искусство, уму («интерпретации»), но и скептически относится к телу («содержанию»), которое становится смазанным из-за чрезмерной активности разума. Эссе начинается с цитаты Виллема де Кунинга: «Оно совсем крохотное… совсем крохотное – содержание». К концу работы даже само понятие содержания кажется читателю почти смешным. Точно так же, как и в случае снов Ипполита, читатель остается без руля и без ветрил. По определению Зонтаг, нигилизм – это и есть суть кэмпа.
Здесь Зонтаг высказывает опасения, что искусство «и, по аналогии, наш собственный опыт» не являются окончательно реальными, и пишет о том, что искусству, как и нам самим, требуется посторонняя помощь для того, чтобы стать реальными. «Сейчас важно вернуться в чувства. Мы должны научиться больше видеть, больше слышать, больше чувствовать». Словно говоря об онемевшем теле, стремящемся встряхнуться и получить заряд стимуляции, Зонтаг высказывает предположение о том, что искусство может оказаться именно такой встряской.
Однако что это за искусство, если в нем нет «содержания»? Что в этом случае предполагается видеть, слышать или чувствовать? Возможно, пишет она, только его форму, хотя не без грусти добавляет, что различия между формой и содержанием являются «в конечном счете иллюзией».
1. A. H. Giebler, “News of Los Angeles and Vicinity: 8,000 Armenians in Selig Spectacle”, The Moving Picture World 39, no. 4 (1919).
2. Sontag, I, etcetera (New York: Farrar, Straus and Giroux, 1978), 23.
3. Зонтаг. «О фотографии», «Гараж» и издательство Ad Marginem, 2013.
4. Ibid., 20.
5. Cynthia Ozick, “On Discord and Desire”, in The Din in the Head (Boston: Houghton Mifflin, 2006), 3.
6. Интервью автора с Майклом Ролофф.
7. Интервью автора с Хонором Муром.
8. Зонтаг. «О фотографии».
9. Интервью автора с Винсентом Вирга.
10. Зонтаг. «О фотографии».
11. Ibid., 11.
12. Conor Skelding, “Fearing ‘Embarrassment,’ the FBI Advised Agents Against Interviewing Susan Sontag”, Muckrock, June 13, 2014, https://www.
muckrock.com/news/archives/2014/jun/13/susan-sontag-security-matter.
13. Зонтаг. «О фотографии».
14. Sontag, The Benefactor: A Novel (New York: Farrar, Straus, 1963), 1.
15. Ibid., 246.
16. Sontag, The Benefactor: A Novel (New York: Farrar, Straus, 1963), 1, 70.
17. Зонтаг. «Против интерпретации и другие эссе», совместная издательская программа Музея современного искусства «Гараж» и издательства Ad Marginem, 2014 г.
18. “The World as India”, in Sontag, At the Same Time: Essays and Speeches, eds. Paolo Dilonardo and Anne Jump (New York: Farrar, Straus and Giroux, 2007).
19. Susan Sontag Papers (Collection 612). UCLA Library Special Collections, Charles E. Young Research Library, UCLA.
20. Sontag Papers, August 13, [1960].
21. David Rieff, Swimming in a Sea of Death: A Son’s Memoir (New York: Simon & Schuster, 2008), 62.
22. Sontag Papers, December 12, 1957.
Серьги-зонтики – Сьюзан Александра
перейти к содержаниюЕще Серьги
128,00 долларов США
128,00 долларов США
138,00 долларов США
$68.
00
Доступны другие цвета
118,00 долларов США
108,00 долларов США
198,00 долларов США
115,00 долларов США
Доступны другие цвета
165,00 долларов США
Доступны другие цвета
155,00 долларов США
$168,00
108,00 долларов США
$85.
00
Доступны другие цвета
$58.00
Доступны другие цвета
$75.00
Доступны другие цвета
$52.00
Доступны другие цвета
156,00 долларов США
Доступны другие цвета
$42.
00
Доступны другие цвета
108,00 долларов США
128,00 долларов США
$85.00
Доступны другие цвета
$85.00
Доступны другие цвета
$85.
00
Доступны другие цвета
138,00 долларов США
Доступны другие цвета
225,00 долларов США
118,00 долларов США
Магазинные сумки
19 долларов5.00
165,00 долларов США
295,00 долларов США
Доступны другие цвета
250,00 долларов США
248,00 долларов США
Доступны другие цвета
230,00 долларов США
Доступны другие цвета
295,00 долларов США
195,00 долларов США
Доступны другие цвета
$325.
00
Доступны другие цвета
420,00 долларов США
Доступны другие цвета
$355.00
$85.00
Доступны другие цвета
175,00 долларов США
175,00 долларов США
$325.
00
425,00 долларов США
295,00 долларов США
29 долларов5.00
$325.00
$325.00
Доступны другие цвета
295,00 долларов США
195,00 долларов США
$95.
00
$325.00
175,00 долларов США
135,00 долларов США
175,00 долларов США
$325.00
29 долларов5.
00
285,00 долларов США
285,00 долларов США
285,00 долларов США
175,00 долларов США
$695,00
425,00 долларов США
$850.
00
425,00 долларов США
375,00 долларов США
$350.00
Доступны другие цвета
295,00 долларов США
425,00 долларов США
295,00 долларов США
$325.
00
175,00 долларов США
250,00 долларов США
$380.00
250,00 долларов США
Доступны другие цвета
175,00 долларов США
250,00 долларов США
$325.
00
Используйте стрелки влево/вправо для перемещения по слайд-шоу или проведите пальцем влево/вправо при использовании мобильного устройства
Патио Магазин. Paragon Casual Lazy Susan Столешница с отверстием для зонта
- Дом /
- Мебель для патио /
- Paragon Повседневная столешница Lazy Susan с отверстием для зонта
Будьте первым кто оценит этот продукт
Производитель: Казуальные игры Парагон
Артикул: LS18X-Y
Отделка рамы *
Кона
Базы опционов *
LS181-Y Ленивая Сьюзан-РозмариLS182-Y Ленивая Сьюзан-ЛейлилиLS183-Y Ленивая Сьюзен-Лантана [+2,00 $]LS184-Y Ленивая Сьюзан-Флора [+2,00 $]LS185-Y Ленивая Сьюзан-Тубероза [+4,00 $]LS187-Y Ленивая Сьюзен -Wineberry [+$12.
00]LS188-Y Ленивая Сьюзан-Фрезия [+$22.00]
00]LS188-Y Ленивая Сьюзан-Фрезия [+$22.00]187,00 $
Кол-во: снижаться увеличивать
В коллекциях мебели Paragon Casual используются материалы высочайшего качества. Каждый компонент изготавливается вручную с использованием новейших производственных технологий и тщательно проверяется на предмет качества, прочности и долговечности. Каркасы оцинкованы и покрыты порошковой краской для производства высококачественной мебели, устойчивой к атмосферным воздействиям. футов
Варианты столешницы: Пожалуйста, нажмите здесь
В коллекциях мебели Paragon Casual используются материалы высочайшего качества. Каждый компонент изготавливается вручную с использованием новейших производственных технологий и тщательно проверяется на предмет качества, прочности и долговечности.
Каркасы оцинкованы и покрыты порошковой краской для производства высококачественной мебели, устойчивой к атмосферным воздействиям. футов
Варианты столешницы: Пожалуйста, нажмите здесь
Технические характеристики
| Коллекция | Ленивая Сьюзан |
| Масса | 20 фунтов |
Напишите свой отзыв
- Только зарегистрированные пользователи могут оставлять отзывы
Заголовок отзыва: *
Текст отзыва: *
Рейтинг:
Плохой
5 4 3 2 1
Excellent
Технические характеристики
| Коллекция | Ленивая Сьюзан |
| Масса | 20 фунтов |
Бирки товаров
- столешница (112)
- ,
- ленивая Сьюзан (2)
- ,
- отверстие для зонта (1)
Tropitone 22-дюймовая ленивая Сьюзен с отверстием для зонта
*COVID-19 и проблемы с цепочками поставок: ожидайте задержек — нажмите здесь для получения подробной информации.
Главная > Мебель для улицы > Аксессуары для улицы > Разное > Разное Tropitone >
Купить все Tropitone
Цена: $396,20Распродажа: $396,20
БЕСПЛАТНАЯ ДОСТАВКА ПО ВСЕЙ НОМЕРА!
Рекомендуемая производителем розничная цена: 566,00 долларов США | Было: 396,20 долларов США СОХРАНИТЬ: $169,80 (30,0%)
Пункт #: ЛЗЫССНУ
Гарантия низкой цены
Выберите…Цвет рамкиСостаренная бронзаМиндальный шелкАлюминиевый металликБронзовая слюдаЭспрессоГрафитГреческийКофеМоабМоккоОбсидианПергаментБогатая земляРаковинаСнегSonoraTitaniumWoodland
- Описание
- Детали
- отзывов
Стильно перекусите с Lazy Susan от Tropitone.
Идеальный дом для послеобеденных закусок, эта ленивая сьюзен имеет легко моющуюся алюминиевую поверхность и вращающийся поднос, который позволяет легко делиться закусками. Встроенное отверстие для зонта позволяет добавить источник тени в жаркие дни. Tropitone Lazy Susans рассчитаны на длительный срок службы благодаря прочной алюминиевой конструкции. Алюминий не ржавеет и не выцветает, что делает его отличным дополнением к обеденной зоне на открытом воздухе.
- Переходный стиль
- Нержавеющий алюминий
- Индивидуальный заказ Отделка: Выберите цвет
- Производство США
Размеры изделия
| Overall | Weight |
|---|---|
| 22″L x 22″W x 2″H | 11.6 lbs. |
Style: | Transitional |
Material: | Aluminum |
Collection: | Tropitone Pillows and Accessories |
About Tropitone
Tropitone предлагает искусно изготовленную и проверенную временем мебель курортного качества и стиля, которая преобразит любой внутренний дворик.
